Учитель музыки - Алексей Анатольевич Притуляк

серьёзно, госодин комиссар. По крайней мере, вид у него был соответствующий. Вид был серьёзный и… и немного странный. У него так горели при этом глаза, что мне становилось не по себе. А ещё, когда мужа не бывало дома, случалось, что господин учитель, он… он позволял себе…

– Он домогался вас? – подсказал комиссар.

– Домогался?.. – вздрогнула Хельга. – Ну… что-то в этом роде, да, можно это назвать и так…

– Вы поощряли его в этих домогательствах?

– Комиссар!

– Простите. Продолжайте.

– А один раз… один раз он чуть не набросился на мужа, – Хельга передёрнула плечами при этом воспоминании. На Витлава.

– Хельга, – ласково позвал Эриксон. – Скажи наконец, что я – это я. Я не верю, что ты заодно с этой бандой. Чёрт с ним, я готов поверить, что в деле замешаны все – Линда, Циклоп, Йохан, Бегемотиха, инспектор, комиссар, да вся чёртова полиция, но…

– Господин Скуле! – перебил комиссар. – Прошу вас молчать и выбирать выражения.

    Эриксон рассмеялся. «Молчать и выбирать выражения», – повторял он. И даже губы Хельги, кажется, дрогнули в едва заметной улыбке. Комиссар Вальхоф смутился.

– Итак, фру Эриксон, вы сказали, что один раз господин Якоб Скуле чуть не набросился на вашего мужа, Витлава Эриксона. Он что-нибудь говорил при этом? Угрожал?

– Нет. Он просто кричал: «Это я, я должен быть Витлавом Эриксоном». После этого муж и предложил мне отказаться от услуг этого господина.

– Вы отказались?

– Да. На следующий же день.

– В тот день, когда пропал ваш муж? – многозначительно произнёс комиссар.

– Да, – голос Хельги дрогнул.

– Как это случилось? Я имею в виду, как реагировал господин Якоб Скуле на отказ от места.

– Ну, господин Скуле принял известие об отказе от его услуг на удивление спокойно. Он улыбался, шутил, говорил, что я была одной из лучших его учениц, но что он даже рад нашему отказу, потому что у него появились новые ученики – дети, – в которых ему хотелось бы вложить всю свою душу, весь педагогический талант, а это требует времени, которого теперь станет у него больше. Что-то в этом роде он говорил. Муж сказал, что оформит расчёт в «Гезе Хусверк» и отправит извещение господину Скуле почтой, вместе с деньгами. Господин Скуле на это возразил, что не доверяет почте, особенно в денежных вопросах, и говорил, что очень и срочно нуждается в деньгах, что ему нечем даже заплатить за квартиру. Тогда супруг сказал, что занесёт ему деньги лично, сразу, как только расторгнет договор и оформит расчёт. Он ещё сказал, что господин Скуле даже выиграет от такого поворота всего этого дела, потому что получит неустойку за одностороннее расторжение контракта.

– Господин Витлав Эриксон выполнил своё обещание?

– Затрудняюсь ответить. Выполнил как минимум наполовину. Дело в том, что после того как он ушёл в «Гезе Хусверк» я его больше не видела. Я звонила в фирму – потом, когда он не вернулся домой, и я поняла, что с ним что-то случилось. Служащий фирмы сказал, что муж оформил расторжение договора и получил уведомление о расчёте, который должен предоставить господину учителю. А занёс ли муж деньги господину Скуле, я не знаю.

– Занёс, Хельга, занёс, – вмешался Эриксон. – Зачем ты лжёшь, объясни мне?

– Господин Скуле, – обратился комиссар к Эриксону, – я прошу вас молчать, пока к вам…

– Идите к чёрту, комиссар! – закричал Эриксон. – Идите к чёрту, понятно вам? Если у вас есть претензии к этому чёртову учителю музыки с мерзкой фамилией Скуле, так ему их и предъявляйте, а меня оставьте в покое! А ты, ты Хельга… Как ты могла? Я ожидал всего, но это… Что тебе нужно? Мои деньги? Мой дом? Моя жизнь? Или всё и сразу?

    Хельга закрыла лицо руками, зарыдала. Комиссар кивнул сержанту; тот сноровисто извлёк из упаковки тонкий упругий ремешок и быстро надел его на голову Эриксону, перехватив нижнюю челюсть так, что тот больше не мог раскрыть рта.

    Комиссар успокаивал Хельгу и поил её водой, а потом ещё долго задавал всякие дурацкие вопросы, по делу и не очень, выяснял детали и цеплялся к словам. Наконец устало откинулся на спинку стула и потёр глаза.

– У меня больше нет к вам вопросов, мадам Эриксон, – сказал он, тупо глядя в свои бумаги.

    Хельга, не глядя на Эриксона, кивнула, поднялась.

– Я могу идти, комиссар?

– Да, конечно, – промычал тот, не отрываясь от бумаг.

    Она ещё минуту стояла, словно хотела что-то сказать. Эриксон ждал её взгляда, ждал, что она сейчас заплачет, бросится к нему, будет просить прощения, и всё разрешится. Но нет, этого не случилось – осень, безумие, безнадёжность и смерть окончательно вступили в свои права. Услужливый сержант закрыл за Хельгой дверь, вернулся к компьютеру.

    По знаку комиссара капрал снял с головы Эриксона ремешок, взял под локоть, заставляя подняться.

– Проснуться, – пробормотал инженер. – Мне просто нужно проснуться. Это всё сон. Разбудите меня, капрал, дайте хорошего подзатыльника.

    Комиссар Вальхоф задумчиво посмотрел на него, потёр подбородок, закурил новую сигарету.

– Да, это бывает, господин учитель, – сказал он. – Бывало и у меня такое пару раз. Но только, господин Скуле… вы же чокнутый, а от безумия не проснёшься, и от жизни тоже. Ну, разве что, на том свете… Так что сбежать отсюда у вас не получится. Впрочем, если только – в полное и окончательное безумие.

– Вам Габриэль Клоппеншульц кем приходится? – усмехнулся Эриксон.

    Комиссар посмотрел на него усталым взглядом, покачал головой, кивнул капралу: «Ведите».

Эпилог

    Ладно, в душ она сходит вечером, дома. «Не надо было дрыхнуть, коняга ты такая, – выругала себя Линда. – Надо было пойти и смыть с себя всё».

    Она сбросила футболку и лифчик, кое-как обмыла под умывальником в туалете шею и грудь, потёрла подмышки и обкатала шариком дезодоранта. Подняв юбку, присев и сосредоточенно сопя, долго елозила между ног гигиенической салфеткой. Иссохшее, всё в трещинах, мыло отказывалось мылиться, так что руки она мыла минут пять, попутно рассматривала в зеркало лицо, напяливая на него дурацкие выражения, и фыркала над особо смешными гримасами.

    Чашку с горячим кофе поставила на подоконник. Ей нравилось, когда чашка стоит на подоконнике и исходит паром в солнечных лучах, отражаясь в стекле. Иногда, любуясь этим зрелищем, она садилась и писала своё хайку про исходящую паром на подоконнике чашку кофе и бренность человеческой жизни. Хайку писалось уже лет восемь, и каждый раз выходило другим, но из раза в раз оно не устраивало Линду и бывало безжалостно изорвано или сожжено над огнём зажигалки, перед новой сигаретой. Ничего, ничего, однажды