Серебряная кровь - Рейчел Хартман

– Пожалуйста, не сердись, но я сегодня слышала твои мысли.

Я застыла, не донеся чашку до губ. Я так привыкла к ней, что забыла: в отличие от остальных, она не была изолирована от меня. Ее сознание жило внутри моей головы. Насколько сильно могли сплестись наши разумы? Насколько сильно они уже успели сплестись?

– Не думай, что я слышу каждую твою мысль, – торопливо продолжила она. – Либо ты слишком мало думаешь. Но мне показалось, что сегодня ты намеренно заговорила со мной, когда стояла у реки и смотрела на баржи.

Я действительно представляла, как буду рассказывать ей о них. Картина была потрясающая: зеленоватая вода между красными и синими баржами.

– Я просто хотела попросить, – проговорила она, очаровательно краснея. – Не могла бы ты еще раз описать мне что-нибудь, когда будешь гулять по городу? Я бы очень хотела послушать.

Я слегка успокоилась. Как бы мне ни было жутко вспоминать о нашей таинственной связи, Джаннула не сделала ничего, что могло бы причинить мне вред.

– Конечно, – сказала я. – С радостью.

На следующий день по дороге на урок музыки я думала о Джаннуле и описывала ей все, что видела: каменные завитушки на перилах Соборного моста; похожего на ящерицу квигутла, который перебирался между домами по бельевой веревке, свисая головой вниз; крики уличных торговцев, а также ароматное содержимое их корзин.

Я не была уверена, доходят ли мои описания до адресата, пока она не сказала: «Пожалуйста, съешь пирожок за меня, раз я не могу попробовать его сама».

Общеизвестно, что не стоит подчиняться голосам, звучащим в твоей голове. Услышав Джаннулу, я на мгновение замерла. Меня пугало то, что она могла говорить со мной, когда я не находилась в своем мысленном саду. С другой стороны, это ее умение было столь же странным, как и способность слышать меня – не более того. Да и просьба показалась мне такой милой… Я помимо воли улыбнулась и ответила: «Хорошо, если вы настаиваете…»

Я надеялась, что она сможет ощутить вкус пирожка вместе со мной, но она не могла. Я описывала ей, как сладка яблочная начинка и как воздушно слоеное тесто, пока она не произнесла сквозь смех: «Хватит! Я начинаю завидовать».

Теперь мы разговаривали в течение дня, пока я куда-нибудь шла, и впервые в жизни я чувствовала себя так, будто у меня появился друг. Она не всегда была со мной; она сказала, что иногда ее настоящая жизнь (или ее тюремщики? Я боялась себе представить) требует ее внимания. Она не могла быть в двух местах одновременно. Когда она уходила, я копила интересные мелочи, чтобы потом рассказать ей о них: вот безногий нищий поет на площади Святой Лулы; вот красные листья клена танцуют гавот на осеннем ветру.

«А что такое гавот? – спросила она, когда я озвучила ей свои наблюдения. – И, раз уж мы об этом заговорили, как это – петь?»

– Ты никогда не слышала музыки? – воскликнула я вслух. От изумления я забыла, что ужинаю с семьей. Отец и мачеха недоуменно на меня посмотрели, а маленькие сводные сестрички захихикали. Я отковырнула вилкой большой кусок заливного из угря и засунула его в рот.

Бедняжка Джаннула. Если она и правда была лишена музыки, я должна была ей помочь.

Сделать это было не так-то просто. Джаннула слышала мысли, обращенные к ней, но не разделяла мои ощущения. Мои ежедневные занятия с Ормой ничего ей не давали. Она не слышала, как я играю на музыкальных инструментах. Я пыталась думать о ней во время игры, но от этого лишь начинала ошибаться. Уложив остальных гротесков спать, я пела ей в саду, но даже в своем сознании оставалась безучастной и стеснительной певицей. Я воображала лютню и играла на ней, но у меня получалась лишь блеклая тень того, что звучало в настоящем мире. Джаннула каждый раз вежливо хвалила меня, но я видела: она по-прежнему не понимает, в чем смысл.

Как-то раз я занималась музыкой и думала вовсе не о Джаннуле, а о противных арпеджио, которые никак мне не давались. Каждый раз, когда я до них доходила, мои руки зажимались, я начинала слишком усердно думать и не попадала в ноты. Совет Ормы – сыграть это место очень медленно столько раз, сколько нужно, чтобы освоить технику, – помогал ровно до того момента, пока я снова не увеличивала скорость. А потом я все так же деревенела, и из-за этого моя флейта издавала пронзительный, невыносимый писк.

Решить проблему с нотами было не так сложно, а вот избавиться от страха у меня никак не получалось.

Я отдохнула, размяла спину, попробовала еще раз, сделала ошибку, пнула ногой по пюпитру (этим я не горжусь) и решила, что достигла предела своих музыкальных способностей. Возможно, у меня их никогда и не было. Несомненно, человеку, обладавшему хотя бы малой толикой таланта, не пришлось бы так страшно мучиться.

Пюпитр ударился о стол, и с него посыпалась лавина книг и свитков. Увы, я унаследовала дядину привычку складировать вещи на всех возможных поверхностях. Я собрала все, что увидела, и проглядела получившуюся кучку в надежде, что смогу засунуть ее на нижнюю полку шкафа и забыть о ней. В основном передо мной лежали ноты, которые мне предстояло разобрать, но тут я заметила надпись, сделанную рукой Ормы: «О пустоте». Это был коротенький трактат, который он написал для меня в те времена, когда мы пытались бороться с видениями с помощью медитации. Я присела на кровать и еще раз его перечитала.

У меня появилась идея.

Мне нужно было перестать мешать себе, отпустить свой страх и сыграть арпеджио расслабленно. Я ведь научилась избавляться от любых мыслей. Это, конечно, звучало смешно и могло бы стать поводом для шуток, но, если серьезно, благодаря мотивации мне удалось создать свой сад и регулярно его навещать. Я легла на спину и мысленно опустошила себя, а потом нарисовала в своем сердце дверь и вообразила, что могу ее распахнуть. Я превратилась в полый сосуд; я была готова стать музыкальным инструментом и зазвучать.

Не вставая и не открывая глаз, я поднесла флейту к губам и заиграла.

«Ох! – воскликнула Джаннула в моей голове. В ее голосе прозвучала такая боль, что я испугалась и остановилась. – Нет, продолжай!»

Лишь через мгновение я осознала: она наконец-то меня услышала – моими ли ушами или как-то иначе? Я не знала ответа. Я понимала лишь то, что нашла способ открыться ей. Она продолжала что-то бормотать, а я засмеялась – долго и громко. «Слушаюсь, Ваше Величество», – произнесла я, широко улыбаясь. А потом сделала глубокий вдох, одновременно наполняя и опустошая себя, и позволила всему своему существу снова зазвенеть музыкой.

К моему удивлению, на следующем уроке Орма заметил, что я стала играть немного иначе.

– Это рондо теперь звучит гораздо лучше, – произнес он, сидя на столе, словно на насесте. – Но я тебя такому не учил. Ты сама придумала, как придать ему глубину. Твоя игра вызывает такие чувства, будто… – он осекся.

Я ждала продолжения. Он никогда раньше не начинал предложения с этих слов.