Опасные советские вещи - Анна Кирзюк

Другими словами, когда в реальности перед нами — случайный набор точек, наш мозг все равно хочет видеть в нем осмысленную структуру, и это когнитивная особенность человека. Поэтому в сознании совершается «прыжок»: непонятная пустота начинает достраиваться, наполняется теми знаками, которых там не было.

Однако гиперсемиотизация поддерживается и усиливается социальными и психологическими причинами. Растерянность и страх, связанные с чувством утраты контроля над ситуацией, заставляют находить скрытые знаки и связи там, где их нет. Неудивительно, что в 2001 году, после терактов 11 сентября, многие верующие американцы увидели на фотографиях горящих башен-близнецов лицо Сатаны, проступающее в дыме[255].

Мы должны понимать, что очень разные на первый взгляд действия имеют в своей основе одни и те же когнитивные и социальные механизмы. Так, например, в 2014 году, в разгар военного конфликта на востоке Украины, когда в каждом выпуске российских теленовостей рассказывали о жестокости «киевской хунты», российские граждане начали видеть украинскую символику в самых обычных объектах городского пространства — например, в расцветке ограды для детской площадки[256]. Подобные всплески гиперсемиотизации можно наблюдать совершенно в другом культурном контексте. После попытки военного переворота против режима Эрдогана в 2016 году по Турции прокатилась большая волна репрессий. Затронула она и книги: изымались и уничтожались книги с упоминаниями публициста Фетхуллаха Гюлена, обвиненного в подготовке переворота. Среди 300 тысяч уничтоженных книг был учебник по математике, который «провинился» лишь тем, что содержал задачу про движение из пункта Ф в пункт Г[257]. А в конце 2016 года, после того как Дональд Трамп стал президентом США, в опасности себя почувствовали многие американские граждане. Демократические медиа сообщали о росте преступлений на почве ненависти после выборов, а аудитория этих медиа ожидала, что сторонники Трампа будут нападать на представителей различных меньшинств. Многие ощущали эту угрозу как очень реальную и поэтому носили на верхней одежде английскую булавку, которая должна была сообщать предполагаемым жертвам о поддержке (так называемые safety pins). Неудивительно, что носители подобных страхов начали повсюду видеть знаки, оставленные «врагом». Так, однажды известная противница Трампа, актриса Сара Сильверман, приняла знак дорожной разметки на асфальте за свастику и с возмущением написала об этом в своем твиттере[258].

Все перечисленные примеры убеждают нас в том, что когда люди чувствуют угрозу, и неважно, исходит она от «врагов народа», «жидомасонов» или «фашистов», и при этом не понимают, как на нее реагировать и как от нее избавиться, — они с большой вероятностью начнут искать «опасные знаки» в самых обычных вещах, а это, в свою очередь, становится отличным триггером для появления городских легенд.

Из первой главы читатель уже понял, что основное свойство городской легенды — передаваться из уст в уста, распространяться по каналам «горизонтальной» коммуникации независимо от усилий властных институтов. По этим правилам живет не только городская легенда, но и фольклор в целом. Однако у любого правила есть исключения. И одним из таких исключений стала советская городская легенда, которая начиная с 1960‐х годов не только рассказывалась на кухнях и в очередях, но и стала орудием отчаянной идеологической борьбы. Истории о том, каким образом это произошло, и посвящена эта глава.

12 июля 2014 года, в разгар военного конфликта на востоке Украины, в вечернем эфире «Первого канала» женщина по имени Галина Пышняк, уроженка Закарпатья, рассказала об эпизоде, якобы произошедшем после вступления украинских силовиков в город Славянск:

Реакция на эту «новость» о «распятом мальчике» была крайне бурной. Слово «новость» мы заключили в кавычки, потому что немедленно проведенные расследования журналистов «Новой газеты», «Слона» и других изданий показали, что этого события вообще не было: жители Славянска не подтвердили факт столь изуверской казни, совершенной якобы на глазах большого количества людей.

Но наше внимание должно привлечь другое. Весьма похожую историю о распятом мальчике рассказывает героиня романа «Братья Карамазовы», написанного в 1880 году:

Федор Достоевский, видимо, почерпнул сюжет о том, как еврей мучает христианского младенца, из современного ему антисемитского фольклора. Форма казни, которую в этом сюжете «жид» выбирает для мальчика, связана с традиционными представлениями, согласно которым «евреи Христа распяли». Однако злодейства, приписываемые этническим чужакам, могут с таким же успехом быть приписаны политическим и военным противникам.

Именно так и произошло с нашим сюжетом во время Первой мировой войны. Весной 1915 года вся Европа обсуждает новое оружие — отравляющий газ, использованный немцами в сражении под Ипром. Жестокость немцев так поражает воображение современников, что документальных свидетельств для ее описания оказывается недостаточно. Требуется сильный художественный прием. И спустя пару недель после этих событий в газетах широко распространяется британский рассказ о молодом канадском солдате, который был распят немецкими военными. Раненого офицера якобы прибили к стене, проткнули руки штыками и долго над ним издевались на глазах других пленных. В некоторых историях число канадцев увеличивалось до трех, а стена менялась на дерево или на крест. В письме одного канадца жене рассказывалось уже о шестерых распятых, к телам которых немцы прикрепили предупреждение: «Канадцы, оставайтесь дома».