Семь ликов Японии и другие рассказы - Адольф Мушг

На Западе в «драме вундеркинда» пациент достиг бы таким путем пика невротического осознания, то есть укрепления первичного чувства вины. В Японии – восстановления чувства защищенности.

Только вот сколько же прошло времени с тех пор, как японская практика и на Западе перестала считаться «губительной педагогикой» и стала даже восприниматься как прогресс человечности? Песталоцци находил, что в процессе воспитания чувство вины более действенно, чем телесные наказания. Потому что ребенок, обидевший своего воспитателя, не мог жить с этим чувством и проводил из-за этого бессонную ночь в слезах и молитвах.

6

Однако то же ли это самое: японское чувство вины и чувство вины по Фрейду?

Профессор Фрейд приписывал это чувство эдипову комплексу и его трактовке. Работа с конфликтом как процесс его изживания. Степенью успеха (а до конца это никогда не бывает успешным) измеряется зрелость взрослого индивидуума – нашей культурно-специфической направляющей фигуры. Никаким образом нельзя избежать чувства вины за инстинкт влечения, индивидуум либо разбивается об него, либо побеждает. Сверх-Я, немилостивый заместитель Господа Бога, следит за исполнением своих обязанностей: высвободить желания, которые оно не может подавить полностью, из-под ответственности за них. Измученное Я, для того чтобы избежать депрессии, должно научиться скорбеть. Оно обретет достоинство, лишь отказавшись от регрессии. С героизацией подвига каждый остается один на один. Классический психоанализ – это индивидуальная психотерапия.

Суть ее сводится все к тому же вопросу: как мое тело, отягчающее меня чувством вины, от которой я не могу избавиться, позволит мне найти дорогу к милостивому Богу?

Вина по-японски, если я правильно понимаю, не имеет ничего общего ни с Богом, ни с телом, но напрямую связана с обществом, с социальным договором. Он не зафиксирован ни устно, ни письменно – и тем не менее, присутствует как обязательство в каждой норме поведения. Человек нарушает его, изолируя себя от остальных, например предаваясь чрезмерным страданиям. Таким образом он выказывает нескромность и дерзость и должен быть водворен обратно, в рамки общепринятой дисциплины, и если потребуется, то со всей строгостью. Самая важная статья договора требует бережного отношения к чувствам одной и другой стороны. Тот, кто позволяет себе отклонение от нормы или исключение, должен делать это незаметно. Дань норме может отдаваться ритуально, но отдаваться она должна обязательно.

7

Еще бы, ведь и исключения, которые невозможно предотвратить или ограничить, пользуются в Японии молчаливым почтением. Двойное самоубийство из-за любви случается не только в театре – согласно статистике, оно все еще является частью японского повседневного бытия.

«Смерть из-за любви» – можно сказать, чувственное излишество в системе, определяемой заведомо установленными обязательствами: семья, брак по расчету, феодальная и корпоративная лояльность. Притязание на личное счастье (the pursuit of happiness[73]американской Декларации независимости) обречено само по себе: оно нарушает неписаный социальный договор в обществе. Оно одновременно платит ему дань и самоустраняется.

Крайний случай раскаяния, морально-эстетическая кульминация, которая безмерно завораживает японскую публику, – преступник как жертва самого себя предоставляет улики преступления в доказательство искренности своих чувств. Он обезоруживает протест, сотрясает и укрепляет систему в одном и том же акте. Этим потрясением жива японская драма, и не только в театре. На западный взгляд, такая безысходность отдает мелодраматизмом. Система прогибается под тяжестью страдания, которое она порождает, и в то же время гордится им.

До сих пор лишь в одном случае система отказалась пойти на поклон: это было фантастически инсценированное (двойное) самоубийство одного из самых знаменитых писателей, Юкио Мисимы[74], и его помощника. Своей демонстрацией мужского превосходства довоенной, императорской Японии он подверг осмеянию достижения послевоенных лет. Его жертва, принесенная на этом историческом фоне, не была принята, он был объявлен сумасшедшим (что еще может измениться).

8

Несколько лет назад в калифорнийском городке Санта-Моника одна японская иммигрантка первой волны, взяв обоих детей за руки, вошла в воду. Символизируя своим поступком крайнюю степень отчаяния, она хотела пристыдить мужа за его поведение. Дети утонули, мать была спасена. Американский суд, вынужденный по закону наказать виновницу трагедии, подвергся суровой критике со стороны японских иммигрантов. По их мнению, мать действовала, осознавая свою ответственность, так как не хотела обрекать детей на жизнь при таких обстоятельствах. С ней, по несчастью оставшейся в живых, следует обращаться прежде всего как с жертвой.

Японка готовит своего сына к вступительному экзамену в технический колледж, попав в него, он сможет обеспечить не только свое, но и ее будущее. Мальчик проваливается на экзамене, весна на дворе, и он ложится под поезд. Своей смертью он говорит матери: «Прости меня за то, что я не могу больше жить, не оправдав твоих стараний и усилий».

Такая драматизация обоюдного чувства долга ужасает японцев не меньше нашего. Однако чем-то уму непостижимым в Японии она не считается.

Как и случай с девочкой, которая покончила с собой, бросившись в лифтовую шахту своей школы, после того как одноклассницы замучили ее своими ежедневными насмешками по поводу ее странного портфеля. Ногтем она нацарапала на стене лифта предсмертные слова, в которых просила прощения у одной подруги за то, что причиняет ей боль своей смертью, но поступить иначе она не может.

9

Еще одна сцена из фильма Куросавы «Под стук трамвайных колес». Совсем юная девочка помогает мужу своей тети, которая лежит в больнице, по хозяйству. И вот однажды она становится его жертвой. «Дядя» насилует находящуюся в полной зависимости от него девочку. То, что ему, как опекуну, даже не приходится применять силу, делает его поступок еще более презренным. Забеременев, девочка-подросток наносит почти смертельные ножевые удары молодому рассыльному, который был единственным, кто относился к ней с вниманием. Он не может обидеться на нее за это, хочет, однако, знать, зачем она это сделала? И тогда она наконец заговорила (до тех пор она была нема): она сама хотела умереть. И дальше ей уже ничего не надо произносить: это ли не доказательство любви, если я, чтобы дать выход охватившему меня сильнейшему чувству, воспользовалась твоим телом…

Японцам это понятно: они узнают знакомую модель «смерти из-за любви», которая обезоруживает любое негодование.

Нам, жителям Запада, это недоступно. Но так ли уж хорошо знакомы нам погребальные обычаи в Фивах «Антигоны»? А понятие судьбы у древних греков?