Орхидея в мотоциклетном шлеме - Дмитрий Лекух

— А ты что, меня судишь?! — взвивается.

— Не сужу, — вздыхаю. — Не мое это, Паш, дело. Да и полномочий тебя судить, извини, у меня некоторым образом недостаточно. Так что — живи. Копти небо свежекупленным «Кайеном». И вообще — будь…

Достал бумажник, отсчитал пять тысячерублевых купюр.

Достаточно, думаю.

На большее мы с Машкой вряд ли наели, я этот ресторанчик знаю хорошо, и уровень цен тоже представляю.

Так, навскидку.

— Ладно, — говорю, — пока. Пора мне. Ты извини, если что не так…

И ушел, оставив его неприкаянно разглядывавшим забытый Машкой букетик подаренных кроваво-красных гвоздик.

А наутро мне позвонила его сестра и сказала, что этот мудак застрелился.

Принял душ, тщательно побрился, надел свой лучший темно-серый костюм, белую сорочку.

Повязал небрежным узлом свой любимый стального цвета галстук.

Налил в тяжелый бокал на два пальца густого коричневого коньяка.

Выпил половину.

Остатки залил в ствол.

И пустил себе в рот тяжелую пулю из франтовской хромированной «Беретты», которой не раз хвастался.

Он при жизни всегда и во всем предпочитал — только самое лучшее…

Лерка, его сестра, плакала и звала на похороны.

А я положил внезапно ставшую тяжеленной плоскую коробочку мобильного телефона на стол и задумался.

Жалко мне его, думаю?

Да, конечно, жалко!

И его, и Лерку, и Машку.

И — даже себя.

Ощутившего, наконец-то, каково это — оказаться последней сволочью.

Всех жалко.

Даже тех, кто не имеет ко всей этой безобразной истории — ну, ровным счетом никакого отношения.

Всех.

Толку-то…

Совершенный ноль.

И даже — без палочки…

К нам ее притащил кто-то из рок-н-рольщиков.

Вернее — она сама притащилась за ними из Питера.

Приехала снимать концерт, да так и застряла в Москве, довольно быстро найдя работу по специальности.

Сняла маленькую квартирку на Новослободской, завела себе скотч-терьера и стала носиться по Москве, пугая столичных обывателей своей питерской бледностью, черной кожаной «косухой» и гигантским для такого хрупкого тела хромированным «Харлеем» с кучей всяческих прибамбасин, от каждой из которых сразу же и навсегда сойдет с ума любой продвинутый байкер.

А чего бы ей, спрашивается, не найти работу?!

Фотографу с именем, безукоризненно владеющему техникой как репортажной, так и постановочной съемки, будет рада любая редакция.

А если этот фотограф еще и более чем симпатичная и при этом весьма колоритная барышня — так тем более.

Ну, а проблему свободного времени — если такая у нее и была когда-то при ее-то образе жизни — она решила легко и просто — раз и навсегда, просто зайдя следом за рокерами в наш паб и сняв тяжелый мотоциклетный шлем.

Парни, по-моему, даже привстали.

Такая улыбка и такой водопад густых и светлых северных волос в наших краях — не то что редкость.

Можно сказать — экзотика.

А когда они еще к тому же свободной волной ложатся на хрупкие, точеные плечи, обтянутые грубой черной кожей косухи…

Звали это питерское чудо, естественно, — Крис.

Кристина.

Почему, спрашиваете, естественно?

А просто ни одно другое имя ей и близко не подходило.

Так сказать, идеальное сочетание формы и содержания…

Наши барышни ее тут же возненавидели.

Особенно — Нелька.

Ну, еще бы…

А она, в общем-то, не особо стремилась завоевать их симпатию. И общаться с ними, кстати, тоже совершенно не хотела, милостиво сделав одно-единственное исключение для моей жены, которая была ей интересна чисто с профессиональной точки зрения.

Фотохудожник и режиссер поймут друг друга всегда, особенно если им нечего делить ни по работе, ни по жизни.

Им — нечего было.

Работа у них даже в деталях не совпадала, ну, а я — как одна из составляющих личной жизни — не знаю уж, как для Крис, а для собственной жены к тому времени уже давно был совершенно и радикально не интересен.

Так уж сложилось, что тут поделаешь.

Единственное, кстати, что Машку в Крис по-настоящему бесило, так это то, что их взгляды на мою скромную персону — ну, совершенно не совпадали. Из всей нашей компании Кристина почему-то больше всего любила общаться со мной и с Русланычем.

Машка же — заполняла паузы, что ее дико раздражало.

Я из-за этого даже на время в паб ходить перестал.

А что делать?

Крис-то — человек свободный, ей претензии не предъявишь, а вот какое я, сволочь, имею право завладевать вниманием интересного для Машки собеседника — это вопрос открытый.

В общем, доставалось поначалу.

По полной программе.

А потом, через некоторое время, притерлись.

И успокоились.

Встречались вечерами, трепались: со мной — о новых книгах, о музыке, о театральных премьерах, просто о жизни.

С Машкой — о кино и о фотографии.

Здесь я — пас.

Нельзя объять необъятное.

И еще — я любовался Крис.

Нет, не как женщиной.

В моем любовании не могло быть ничего сексуального.

И причина тут вовсе не во мне.

В ней.

Она сама по себе была — произведение современного искусства, существующее вне категорий времени и пространства. Хрупкая светловолосая питерская барышня, оседлавшая и укротившая страшного хромированного зверя.

Орхидея в мотоциклетном шлеме…

Особенно она любила поговорить со мной о литературе.

Силилась понять.

И, думаю, — не литературу через меня, а меня через литературу.

Я находил это забавным.

— Скажи, — говорит, — Дим, ты ведь не любишь Сорокина?

— Не люблю, — отвечаю.

— А почему?

Вздыхаю, прикуривая.

Потом разгоняю ладонью сигаретный дым, который она терпеть не может.

— Понимаешь, — говорю, — он сам называет свой метод «гниением стиля». А меня вообще гниение не прикалывает. Да, сгнившее мясо позволяет разглядеть скелет. Костяк. Основу. Но хорошему художнику для этого достаточно просто развитого воображения…