Обреченность - Сергей Герман

Самокрутка дошла до говорившего. Огонек цигарки высветил заросшее щетиной лицо, впалые щеки, уверенные командирские жесты. Он сделал несколько аккуратных, экономных затяжек, с сожалением посмотрел на оставшийся окурок, передал его дальше. Потом продолжил как видно давно начатый разговор:

– А у нас ни оружия, ни умения воевать. Война войне рознь. Я вот воевал в империалистическую, потом в Гражданскую. Тогда все было по-другому: заседлали лошадок, сабельки в руки и айда махать ими. А сейчас все решает техника, танки, самолеты. Пусть у нас хоть вся армия будет состоять из Буденных, но против танков они сделать ничего не смогут. Но не об этом болит душа! У Советского Союза огромный потенциал. Пока армия будет отступать, не драпать, а отступать, цепляясь за каждый бугорок, за каждую высотку, русские бабы нарожают новых солдат. Эвакуированные заводы начнут работать, и всего у нас будет в достатке – и танков, и пулеметов. К тому времени, глядишь, и воевать научимся. Мне другое обидно, почему проспали начало войны? Почему кричали, что войны не будет, а она – вот она! Немцы, считай, уже всю Украину завоевали. А у нас командир полка перед самой войной на построении сказал, что скоро кровью ссать будем, если вместо боевой учебы на политзанятиях штаны просиживать будем, так его на следующий день и замели.

Кто-то из красноармейцев подал голос:

– А нам что теперь делать, товарищ командир?

– Прежде всего, постараться не только не сдохнуть, но и остаться человеком. Доля пленного солдата несладка, потому надо будет держаться друг друга и помнить о том, что надо победить любой ценой.

Ближе к вечеру, когда большинство пленных уснуло, Муренцов подошел к нему снова. Гимнастерки на том не было, но возраст, властные манеры, грамотная речь выдавали в нем командира. Сергей Сергеевич протянул ему свою руку.

– Младший лейтенант Муренцов. Сергей.

Командир отвлекся от своих мыслей, встал.

– Подполковник Калюжный, начальник штаба 131-го полка. Староваты вы вроде для младшего лейтенанта.

– Я из запаса. В прошлой жизни был поручиком.

– Ну а я из прапорщиков. Можете звать меня просто Михалыч. Прошу садиться.

Проговорили почти до утра. Калюжный воевал с 15-го года, в 1918 году сознательно пошел в Красную армию. В их биографиях оказалось много общего, нашлись и общие знакомые. Калюжный оказался человеком тертым и бывалым, хотя и не сделавшим себе карьеры в Красной армии, но зато уцелевшим в период чисток и реорганизации армии. Муренцов не питал особых иллюзий по поводу своей судьбы.

– Понимаешь, Михалыч! – шептал он в темноте. – Я не хочу говорить это пацанам, но в любом случае и при любом раскладе наше дело дрянь. Сталин заявил, что бойцы Красной армии в плен не сдаются. Так что если нам даже удастся сорваться от немцев, придется потом объясняться с особистами. А там уж как получится, в лучшем случае разжалуют и на фронт, в худшем – лагерь или стенка. Хотя могут и так: сначала фронт, а потом, если выживем, – лагерь. Все тогда припомнят, и царскую службу, и плен.

– А что ты предлагаешь? Подыхать здесь? – отвечал Калюжный. – Деваться некуда. Надо выжидать момент, чтобы бежать и снова воевать. А там будь что будет.

Ночью несколько раз слышалась стрельба, под утро в подвал загнали еще человек 20–30 пленных. Муренцов тогда удивился, почему в подвале нет ни одного тяжелораненого. Калюжный пояснил, что тяжело раненных в плен не берут, таких добивают на месте.

– Нас здесь вечно держать не будут, не сегодня завтра отправят в какой-нибудь лагерь. Чтобы не доставлять себе хлопот в дороге, берут только здоровых, остальных добивают и бросают.

В подвале их держали несколько дней. Раз в сутки, обычно с утра, приносили ведро картошки, сваренной в кожуре. Однажды подняли рано утром, построили и погнали по серой пыльной дороге куда-то на запад. Колонна военнопленных двигалась нескончаемым людским потоком. Муренцов шел рядом с тяжело переводившими дыхание красноармейцами – усталыми, почерневшими. На некоторых серели запылившиеся повязки с пятнами засохшей крови. Кто-то опирался на палку, кто на плечо товарища. Люди шли с поникшими головами. Во всем чувствовалась обреченность.

Изредка взлаивали конвойные собаки, бдительно стерегущие несчастных усталых людей, мгновенно реагируя на отстающих или выпадающих из строя.

Охраняли колонну уже не те здоровые жизнерадостные парни, которых Муренцов видел в первый день, а пожилые солдаты, наверное, из каких-то тыловых частей.

Видно было, что и у Гитлера людские ресурсы не безграничны.

Их группу загнали в середину бредущих людей, и они тут же стали одной неразличимой массой.

* * *

Пленных, среди которых были Муренцов и Калюжный, загнали в полутемный барак, с щелястыми стенами, где на земляном полу кое-где была навалена солома, в углу валялись какие-то прелые матрасы и тряпки.

У противоположной от двери стены располагались нары из серых неструганых досок. В углу притулилась чугунная печка с ржавой трубой и без дверцы. Нар не хватало, и многие вынуждены были спать на земле. Холод заставлял людей спать вповалку друг на друге, в два слоя. В этом лежбище бурно размножались вши, свирепствовал тиф.

После первого построения комендант назначил старшего барака, капо. Был он среднего роста, очень крепкий, почти без шеи – бритая голова, как чугунная гиря, тяжело перекатывалась по плечам. Неподвижными оставались только глаза, холодные как у рыбы, пронизывающие человека насквозь, до дрожи всех внутренностей. На вид ему было слегка за сорок.

Многие командиры, попав в окружение, старались сбросить с себя хромовые сапоги и комсоставское обмундирование, чтобы затеряться среди красноармейцев. Но капо, напротив, щеголял в вызывающе хорошей гимнастерке серого габардина, почти достающей подолом до коленей.

– Кто такой? – в первый же день спросил Муренцов Калюжного, кивая в сторону капо.

Калюжный сплюнул:

– Х…р с бугра какой-то. Не знаю. Говорит, что интендант. Хотя по замашкам больше похож на политрука. Впрочем, разницы нет. Уже шашни с немцами крутит. Сука!

Два раза в день пленные, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, медленно подвигались к бочке с баландой. Над котлом с мутным варевом стоял щекочущий ноздри запах еды, и пленные, заросшие щетиной, оборванные и грязные, канючаще упрашивали баландера, такого же пленного в грязном сером фартуке, но с широкой красной мордой:

– Добавь, земеля! Добавь… ради Христа… черпни со дна… добавь!..

Баландер не отвлекался на разговоры. Сосредоточенно небрежно расплескивал баланду по котелкам, консервным банкам, вывернутым наизнанку пилоткам и захлопывал крышку полевой кухни. Усмехался:

– Все, мужики, на сегодня ресторан закрыт.

По толпе прокатывался гул возмущенных голосов:

– Не-ету баланды?! Суки! Жрать дайте! Жрать хотим!..

Кое-кто, не веря, пытался открыть котел полевой кухни, запустить туда консервную банку или котелок и хоть что-то ухватить для своего измученного, голодного желудка. Баландер взмахивал черпаком. Вылетал из ослабевших дрожащих пальцев смятый оцарапанный котелок, выливалась из него серая похлебка, и человек падал на заплеванную затоптанную землю. Не обращая внимания на побои, скреб переломанными черными ногтями место, оттаявшее от пролитой баланды. Набегали капо и лагерные полицейские.