Пятое Евангелие - Йен Колдуэлл

– Уго, – сказал я, – если из-за наших с вами занятий у вас сложилось впечатление, что подобными инструментами церковь пользуется бездумно, то я совершил ошибку.

Он положил мне руку на плечо, успокаивая.

– Отец Алекс, разве вы не видите? Это хорошо! Это просто отлично. Всякий, кто изучал плащаницу, исходил из того, что все четыре Евангелия излагают факты. Не осознавая, мир совершает ту же ошибку, что и Диатессарон: мы объединяем четыре Евангелия, несмотря на то что Иоанн неисторичен. В одной его версии погребения найдется десяток искажений: Иисус похоронен другим человеком, в другой день, по-другому. Отец Алекс, вы изменили будущее плащаницы. Вы нашли ключ от всех замков!

Но чутье подсказывало мне иное. Оно говорило, что я дал Уго в руки отмычку, а не универсальный ключ. Я преподавал Евангелие сотням учеников разного возраста, но мне еще никогда не встречался человек, так бесстрашно относящийся к истине. Он испытывал героическое, воинственное стремление защищать ее и подорвать любые самые чтимые убеждения, если они ошибочны. Несомненно, именно это прежде всего так привлекало его в деле защиты плащаницы: возможность направить гнев против несправедливой ошибки.

Но меня это тревожило – из-за него самого. Порой казалось, что Уго скорее обзаведется врагом, чем примирится с другом, если на чаше весов лежит хотя бы крупица объективной истины. Он был упорен и безжалостен даже по отношению к самому себе. Однажды Уго признался мне, что ему жаль расставаться с евангельскими сказаниями, на которых он вырос, веря в их достоверность. Ребяческая часть его души впала в уныние, узнав, что ясли и волхвы – скорее атрибут рождественских вертепов, чем волшебной ночи, случившейся две тысячи лет назад. Но он гордо улыбнулся и сказал:

– Если эту версию поддерживает папа, то и я поддерживаю.

Еще Уго настоял, чтобы все наши уроки мы начинали с фразы: «Пора оставить младенческое»[11]. Он был готов поступиться яслями и волхвами, если это поможет вернуть миру плащаницу.

Глубоко в сердце нашей религии лежит убеждение, что потеря и жертва – благородны. Отказаться от чего-то близкого сердцу – высшее проявление христианской добродетели. Это качество у Уго всегда меня восхищало. И все же я невольно чувствовал, что на дне его отваги лежит скрытое стремление к самобичеванию, и это помогло мне понять, почему он так быстро сошелся с моим братом.

Петрос проспал допоздна. Обычно он вскакивал первым, врывался в спальню, хватал мою расслабленную руку и греб, словно веслом греческой триремы. Я отвык тихо вылезать из кровати, но мне удалось не разбудить его. Гладя сутану, я не удержался, приоткрыл входную дверь и выглянул на лестницу, для собственного успокоения.

Фонтана по-прежнему нес дежурство.

Через час мы с Петросом завтракали в ресторане гостиницы. Когда Петрос вошел в зал, старые епископы и кардиналы подняли взгляды от тарелок и заулыбались. Здесь было больше тех, кому за восемьдесят, чем тех, кому под тридцать. Все – римские католики. Мы с Петросом сели за приметный столик, где любой восточный католик, проходя мимо, мог заметить нас и подсесть. Но все тщетно.

Обед был в самом разгаре, когда мой телефон просигналил. Симон прислал сообщение: «Алли, тут кое-что выяснилось. Приходи на выставку, как только получишь смс».

Я положил салфетку рядом с тарелкой и сказал Петросу, чтобы забрал последний кусок с собой.

На время подготовки выставки закрыли целое крыло здания музеев. Грузовики толклись у дверей, как боевые слоны, и воздух дрожал от выхлопных газов. Внутри вереницы каров и тележек, двигаясь с одинаковой скоростью, как машины в похоронной процессии, везли картины, витрины и доски. Возводили деревянные леса, пряча за временными стенами древние фрески, отчего золотые коридоры превращались в пустые белые туннели. Произведения искусства, которые хранились здесь с тех пор, как Италия стала единой страной, внезапно исчезли.

Двери грузового лифта открылись. По лестнице поднимались два реставратора. Двое рабочих заделывали швы в гипрочных стенах. Электрики проверяли свет. Когда сразу столько людей всех специальностей лихорадочно работают одновременно, это смутно напоминает чрезвычайную ситуацию. Должно быть, именно потому Симон и написал. Похоже, Уго оставил много незавершенных дел.

Чем дальше мы углублялись в залы, тем любопытнее мне становилось. Фото на стене, размером с рекламный щит, на котором запечатлены ученые, объявившие в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году результаты радиоуглеродного анализа. За ними на фотографии висит меловая доска, где написаны официальные даты, установленные в результате исследований, с язвительным восклицательным знаком: «1260–1390!» Я не понял, зачем Уго повесил здесь эту фотографию, пока не увидел витрину наподобие ювелирной, с обитыми черным бархатом полками. Внутри на золотистых подставках стоял ряд древних книг, одну установили выше остальных. «Венгерский требник» – гласила табличка. Его открыли на выполненной черными чернилами иллюстрации, которая показывала, как готовили к похоронам мертвое тело Христа, положив его на погребальную пелену.

Погребальная пелена удивительно совпадала с Туринской плащаницей: она обладала соответствующими размерами, демонстрировала тот же способ заворачивания тела, то же положение тела Христа, чьи руки целомудренно скрещены над чреслами. Верно была передана даже одна редкая подробность, о которой когда-то мне рассказал Уго: не видно больших пальцев. Исследования современных медиков обнаружили, что гвоздь, протыкающий определенный нерв рядом с ладонью, заставляет большие пальцы непроизвольно подогнуться. Почти ни одно западное изображение не передает этой детали правильно – в отличие от плащаницы и этого маленького рисунка. Удивительнее всего, на иллюстрации видны четыре пятна на ткани в форме буквы L. Это те самые необъяснимые «прожженные отверстия» в Святой плащанице, как раз под локтем Иисуса. Иллюстратор книги, должно быть, очень подробно изучал реликвию. И все же табличка рядом с иллюстрированным требником скромно гласила:

Манускрипт написан в 1192 г. н. э.

В тысяча сто девяносто втором году нашей эры! За шестьдесят восемь лет до самой ранней из возможных дат, указанных радиоуглеродным анализом.

Внимательно изучив все таблички в витрине, я понял: Уго хотел донести одну мысль. Гигантское фото на одной стороне зала висело напротив манускриптов. Мы противопоставим вашей лаборатории нашу библиотеку. Ваша наука молода и не имеет исторической памяти, а наша древняя церковь ничего не забывает. Эти книги фактически доказывали, что радиоуглеродный анализ ошибся: каждая книга в витрине упоминала реликвию, сходную с плащаницей, и все они были написаны прежде самой ранней из указанных исследователями даты.

Я с удивлением читал причудливые имена авторов. Ордерик Виталий. Гервасий Тильберийский. Эти манускрипты – свет звезд угасшей вселенной. Оригинальные копии латинских авторов, писавших во времена Крестовых походов. Раскол между католиками и православными обычно датируется тысяча пятьдесят четвертым годом, когда разгневанный папский посланник в православной столице Константинополе взял на себя право отлучить патриарха от церкви. Но этого бы не произошло, если бы западные христиане и так уже не оторвались от Востока и его христианских традиций. Несколько десятилетий спустя глаза европейцам открыли Крестовые походы – и манускрипты тысяча сотых годов, которые я здесь видел, охватывали именно этот период. Моей подзабывшейся латыни хватило на то, чтобы понять, какая новость просочилась из Святой земли – новость, которая постепенно завладевала вниманием католического мира: есть город под названием Эдесса, и в нем хранится древнее полотно с таинственным изображением Иисуса.