Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать - Николас Монемарано

Знаете, я сам написал книгу – она похожа на ваши, только для детей.

Вы не могли бы написать что-нибудь личное – не важно что, просто что-нибудь, ну, вы понимаете, личное?

Эта мне понравилась даже больше, чем первые две.

Я большая поклонница ваших книг.

А с аллергией это работает – ну, понимаете, как с аллергией на собак? Я всегда хотел завести собаку.

Ваш большой поклонник. У меня есть две остальные ваши книги. Я покупаю их в подарок друзьям.

Пожалуйста, просто подпишите это. Не надо никому посвящать. Мой муж говорит, что в таком виде автографы стоят больше.

Когда вы закончите свою следующую книгу?

Если вы не против, мне очень нужно вас обнять.

Она стояла в очереди последней, но со временем добралась бы до меня. Люди протягивали мне экземпляры моей книги, рассказывали свои истории, и я все ставил и ставил автографы. С наилучшими пожеланиями, не теряйте веры, держитесь, не сдавайтесь, не беспокойтесь, это уже в пути, рассчитывайте на чудеса, шлю вам позитивные мысли, Эрик Ньюборн. Я оседлал ту естественную волну вдохновения, которая часто приходила во время лекций и сразу же после них. Если говорить что-то убежденно и продолжать это повторять, то со временем уверуешь в это. Теперь я любил всех и ощущал всеобщую любовь. Я хотел обнять и расцеловать каждого человека, который протягивал мне книгу на подпись. Все было возможно. С Кэри все получится. С ней все будет в порядке. Она придет в себя и станет смотреть на мир по-моему. Вернувшись домой, я буду продолжать попытки. Я буду говорить ей в точности, что нужно делать, как поправиться. А потом я напишу об этом, и буду читать об этом лекции, и хотя уже существует масса свидетельств того, что вселенная прислушивается, что где-то там есть нечто, и мы можем с ним общаться, это – ее чудесное исцеление – будет самым большим, самым важным доказательством.

Но сперва мне необходимо было убедить ее. Потому что я не смог бы сделать это один. Или – смог бы… В тот момент мне казалось, что нет на свете ничего, с чем бы я не справился, пусть даже с исцелением больных, даже таких больных, которые, похоже, не желают исцеляться. И я таки напишу «Книгу почему». Я начну ее утром. И я не побоюсь сказать о том, во что верю, а именно – что за все ответственны мы , что больше некому приписать наш успех и не на кого свалить нашу вину.

Когда женщина в желтом платье приблизилась ко мне, я был готов сказать ей об этом, был готов пообещать ей, что книга будет готова через шесть месяцев.

Но прежде чем я успел вымолвить хоть слово, хотя бы поздороваться, спросить, как дела, как ее сын, она обняла меня. Она притянула меня к себе. Приблизила губы к моему уху и прошептала слова, которые я не смог разобрать.

Я не пытался отстраниться от нее.

Она отпустила меня, поцеловала в щеку, потом отошла, шагая мимо толпы людей, которые ждали возможности поговорить со мной. С тех пор я никогда больше о ней не слышал.

* * *

Турбулентность пробудила меня от снов.

Храмы, заполненные бескрылыми черными птицами размером с человека, топот их ног по проходам, со стеклянными полами, мертвые лица, пристально глядящие снизу широко распахнутыми глазами, воздух, тяжелый от благовоний, металлический привкус святой воды, вливаемой мне в рот из чаши, которую держат надо мною невидимые руки, те же руки, использующие кропило как шпатель для языка, голос, который велит мне сказать «а-а-а».

Я вцепился руками в подлокотники и принялся глубоко дышать, чтобы унять сердцебиение. Страх – несмотря на еще одну таблетку, принятую час назад в туалете аэропорта.

Моя мать могла бы прочесть о крушении самолета в утренней газете; она могла бы покачать головой и перекреститься, могла бы рассказать об этом почтальону, могла бы рассказать об этом соседям, и все это еще до того, как осознала бы, что ее сын скончался – она использовала бы именно это, более драматическое слово, – а потом не осталось бы ничего, чего бы она могла бояться, и все же она продолжала бы бояться, все равно продолжала бы, в свои почти семьдесят, придвигать ночной столик к запертой на ключ двери спальни, баррикадируя ее, не впуская к себе все то, что происходит за ночь, чтобы потом попасть в выпуск утренних новостей.

Я хотел домой, к Кэри, хотел сказать ей, что все будет в порядке, если только она станет меня слушать. Не будет больше никакой боли, никакой болезни.

Повсюду вокруг меня, несмотря на турбулентность, человеческие рты, приоткрытые в кататонической дремоте без снов. Не обращая внимания на воздушную яму, в которую внезапно ухнул наш самолет, за что пилот воздушного судна позже извинился, мальчишки-близнецы давили распухшими пальцами кнопки видеоигры. Мужчина в шелковой пижаме и бархатных шлепанцах цвета бургунди заказывал напитки всем пассажирам в своем ряду. Снова сильная тряска, и мужчина торопливо допил только что полученную выпивку, чтобы не пролить ее. Все, кто был на борту, по-прежнему радостно витали где-то в Вегасе. Упади наш самолет, это была бы моя вина: я был убежден, что могу уронить его мыслью. И поэтому я старался мысленно поддержать его, словно моторов и подготовки пилота было недостаточно.

Еще одна таблетка – и я закрыл глаза: вскоре самолет превратился в утробу, а я – в младенца, который ожидал благополучного рождения, а турбулентность, настолько сильная, что даже стюардессам пришлось сесть на свои сиденья и пристегнуться, была танцем моей будущей матери, а ливень, лупивший в иллюминаторы самолета, был колыбельной, которую она пела своему животу, мне.

Четырьмя часами позднее: дома.

Такси от Квинса до Бруклина, мимо окон, освещенных рождественскими гирляндами. Свежие хлопья мягко падали на тот снег, который я пропустил в свое отсутствие.

Желтая тень страха прыгнула в багажник вместе с моим рюкзаком и теперь следовала за мной на крыльцо, вверх по лестнице. Я пытался как можно быстрее войти в квартиру, запереть тень снаружи, но она проскользнула под дверь.

Был третий час ночи. Включенная лампа в коридоре, подмигивающая гирлянда в окне. Ральф приветствовала меня со шлепанцем в зубах, принялась бегать кругами вокруг моих ног. Я присел на корточки, и она выронила шлепанец, чтобы облизать мне лицо. Я почесал ее за ушами, отыскал любимое местечко; одна из ее лап непроизвольно подергивалась, когти скребли деревянный пол.

Кэри уснула на моей стороне кровати, одна нога на одеяле, одна под ним. Я снял пальто и остальную одежду, уронил на пол, а потом – ее тепло вдоль моего продрогшего тела. Все шесть лет, которые мы были вместе – больше двух тысяч ночей, – я редко засыпал первым. Она говорила, что для нее это удовольствие – засыпать рядом со мной, неспящим, мое дыхание для нее – колыбельная. А я говорил, что для меня удовольствие – смотреть, как она спит. Иногда во сне она брала мои руки – у меня вечно мерзнут ладони – и зажимала между своих ног, там, где было теплее всего, и я прижимался животом к ее спине, и сегодняшняя ночь была точно такой же. Но было в ней и кое-что еще: да, было наслаждение мгновением, комфорт тепла внутри, когда снаружи холод, но больше не было ощущения того, что впереди нас ждет несметное число таких ночей. Теперь было некое ощущение предразлуки, которая делала это мгновение еще более драгоценным, но не таким спокойным, и я больше ни разу не уезжал, сколько бы денег мне ни сулили за мои выступления.