«Гудлайф», или Идеальное похищение - Кит Скрибнер

Когда все было готово, Малкольм позвал Тиффани и Дот.

— Закрой все занавеси, — велел он Тиффани. — Как следует закрой.

Дот села в ногах койки. Она смотрела на большую банку маринованных с укропом огурцов, которую Малкольм установил на кофейном столике, воткнув в нее с одной стороны провод под напряжением, а с другой — без напряжения. Интересно, подумал он, помнит Дот этот трюк или нет?

— Не-а, недостаточно темно, — сказал он Тиффани. — Набрось свое одеяло на карниз занавеси.

Дот всегда поддерживала Малкольма. Она никогда за всю их совместную жизнь с ним не спорила, что так часто делают жены других мужчин. С ней было легко, и когда он над этим задумывался, он мог бы сказать, что ей подойдет вот какое слово… великодушная.

— И дверь тоже, — сказал он Тиффани.

Она закрыла дверь и села на койку рядом с Дот, прижавшись головой к ее плечу.

В комнате было здорово темно.

— Ну, это не потребует всяких там долгих предисловий, только мне пришло в голову, что это одна из тех тайн Вселенной, с которой внучка Малкольма Волковяка обязательно должна познакомиться.

Малкольм включил удлинитель в розетку и через несколько мгновений банка с огурцами засветилась. Ярче и зеленее, чем ему помнилось. Она светилась, словно что-то, прилетевшее из космоса. С минуту все трое сидели, оцепенев, в полном молчании, словно под гипнозом, а потом Тиффани рассмеялась. Она поцеловала Малкольма в щеку, теперь она уже не хохотала — хихикала. Дот начала с усмешки, за ней усмехнулся и Малкольм. И вот рассмеялись уже все трое, а Малкольм смеялся так, что слезы катились из глаз, и пока банка с огурцами разгоралась все ярче, ему пришлось воспользоваться ингалятором, чтобы не умереть тут же, на этом самом месте.

Коллин настаивала.

— Мистеру Брауну нужно питание, — сказала она и показала Тео сумку, полную банок «Слим-фаст» и «Эншуэ», которые она взяла из дома.

— Это будет странно выглядеть, — ответил ей Тео, — если мы станем слишком часто крутиться около бокса.

— Отвези меня туда, иначе я не смогу пройти через все это до конца.

Они поспорили, но в конце концов Тео уступил и резко свернул через три полосы — к выезду с шоссе. Когда миновали ворота Американских мини-складов и медленно проезжали мимо окна конторы, Коллин пригнулась и сползла вниз с пассажирского кресла. Тео открыл дверь бокса и посадил мистера Брауна в торце ящика. Как только Тео отлепил у него со рта пластырь, мистер Браун выплюнул кляп и взмолился:

— Пожалуйста, прежде чем опять станет слишком жарко…

Он вывернулся из-под руки Тео, и тот шлепком вернул пластырь на место, сказав Коллин:

— Видишь?

Она была непреклонна. Тео привязал мистера Брауна к торцу ящика — теперь тот совершенно не мог двигаться, но был способен пить. Потом Тео оторвал два куска клейкой ленты и прилепил их концами к крышке ящика так, чтобы они с нее свободно свисали: если придется, Коллин в одно мгновение сможет закрыть Брауну рот.

Она настояла на своем. Это было правильно, так что теперь, когда Тео снаружи опустил металлическую дверь бокса, Коллин сконцентрировалась на том, чтобы полагаться только на себя, на свои собственные силы: они оба были на пути к этому. Она опустилась на рулон ковролина, подтянутый поближе к ящику, и включила электрический фонарь. От запаха, поднимавшегося из ящика, ее передернуло. Шерстяной костюм мистера Брауна все еще выглядел дорогим. Воротник белой сорочки по-прежнему был жестким от крахмала, однако на нем появились разводы, как на испорченном водой потолке над мансардным окном в комнате Тео. Повязка на руке мистера Брауна была пока еще свежей. Когда Тео с силой захлопнул металлическую дверь и загремел замком, продевая его сквозь стальные пластины и запирая Коллин внутри, когда он тронул машину с места и в дверь застучали камушки, вылетающие из-под колес, она напомнила себе, что это был ее собственный выбор.

Мистер Браун застонал сквозь ленту, заклеившую ему рот.

— Я хочу дать вам попить, — сказала Коллин, — но вы должны обещать мне, что не произнесете ни звука.

Когда она отлепила ленту, он прошептал:

— Здесь слишком жарко.

Она поднесла баночку «Эншуэ» к его губам, и по внутренней стороне ее предплечья покатились бусинки пота.

Он проглотил полбанки. Потом, охваченный паникой, прошептал:

— Эта железная крыша уже поскрипывает. При солнце тут просто духовка.

— Ш-ш-ш, — произнесла Коллин и, поднося к его губам бутылку с водой, попыталась успокоить его рассказом о том, какой она открыла способ охладиться в самые знойные дни лета, когда ей было всего двенадцать.

У девочки было строго ограниченное время на то, чтобы печь печенье. В то лето, тридцать три года тому назад, когда день с каждым часом становился все жарче, она тыльной стороной прижала ко лбу ладонь. «Я должна выбраться из этого дома», — пробормотала она и поставила выключатель духовки на ноль. Сунула руку в кухонную рукавичку, вытащила противень из духовки и сбросила овсяное с изюмом печенье на сетку — остывать. Сняла с себя фартук и аккуратно повесила его на вешалку рядом с фартуком матери.

Коллин пекла печенье в материнской духовке все лето. Она любила возиться на кухне с тех самых пор, как выросла из игрушечной посудомоечной раковины и кухонного набора «Плейтаг». Она хорошо помнила тот день, когда ей подарили эти игрушки, — это был ее шестой день рождения. После того как разошлись гости, она выставила из своей комнаты родителей, закрыла дверь и принялась организовывать кухонное пространство. Она начала работу с того, что поместила четырехдюймовую бутылочку с моющей жидкостью за краном раковины, а рядом с ней — миниатюрную коробочку металлических мочалок «Брилло». Здесь была и мягкая губка, обернутая тонкой сеткой из пластика, полочка с контейнерами для соли, перца и специй — контейнеры все с дырочками и размером с наперсток, баночки с консервированной кукурузой и горошком, пакетики с супами «Кэмпбелл», пряная ветчина, пачка «Квакерской овсянки», две свиные отбивные и целая крохотная курочка с отверстиями на концах — для вертела. Все кухонные принадлежности были из пластмассы, они сверкали точно так же, как сверкали они в маминой кухне, и звук был точно такой же, когда ты швыряла лопатку, потому что сожгла отбивные.

Когда в тот первый день Коллин все это организовывала, она обнаружила сзади на плите маленький таймер; она поднялась на цыпочки и повернула циферблат. Послушала, как он оттикивает минуты, поначалу просто изумляясь, а потом молясь, прося Господа сделать так, чтобы таймер по-настоящему зазвонил. Все клеточки ее существа сфокусировались на этом тиканье и на серебристой короне, венчавшей плиту «Принцесса Плейтаг». Наконец ритм тиканья стал убыстряться, так же как и сердцебиение девочки, и она произнесла: «Прошу тебя, Господи!» — и сжала сомкнутые ладошки так крепко, как только могла. Тиканье замедлилось, потом постепенно затихло, перейдя в еле слышное, прерывистое жужжание. Коллин увидела, что горелки на плите — просто наклейки, и подумала: «Раковина без воды — дурацкая, дурацкая, дурацкая!» — и отскочила от плиты под это жужжание, все еще прорывавшееся из духовки. «Ненавижу мою новую!..» И тут он зазвенел — звук был такой высокий, такой приятный, словно зазвонил алтарный колокольчик в руке служки во время мессы. И Коллин поняла, что эти новые кухонные принадлежности сделают ее такой счастливой, какой ни одна другая игрушка ее никогда сделать не могла. Она чувствовала запах первой пекущейся в духовке курицы, слышала шипение капель жира, падающих на горячее дно. И знала — ей трудно придется, когда она станет отчищать свою плиту.