Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны - Митрофан Сребрянский

После литургии корнет Крупский снимал церковь и меня в облачении.

В час дня пообедали, а в два мы с Михаилом уже ехали в 5-й и 6-й эскадроны. В 3 часа отслужили в 6-м эскадроне обедницу (проповедь говорил на ту же тему) и немедленно выехали в 5-й эскадрон, стоящий в 8 верстах, чтобы, отслужив и там, успеть засветло вернуться на бивак.

Едем. Проехали уже верст 5– 6. Смотрим: облако пыли несется нам навстречу. Оказывается, это 5-й эскадрон идет на новую стоянку. Пришлось вернуться домой.

Вечером получено известие, что пропавший вольноопределяющийся Рукавишников нашелся: он в госпитале на излечении. Когда Рукавишников потерял дорогу и остался один среди поля, на него напали хунхузы и ранили в руку. Лошадь сбросила его и убежала. От потери крови он потерял сознание, и так осталось неизвестным, сколько времени он пролежал; только, когда пехота нашла его в гаоляне, рана у него уже загнила, и началась гангрена. Теперь палец отрезали, и он поправляется.

Сижу, пишу дневник. Что же это долго не идет ко мне приятель мой? Значит, не видел, как я приехал; а лепешечка овсяная ему уже готова.

Приятель мой – это «Коська», вороной жеребеночек, которым на походе подарила нас обозная лошадь; совершенно ручной и любимец всех. Солдаты наперерыв кормят его из рук хлебом, делятся сухарем, обнимаются с ним, играют. Между прочим, он очень хорошо знает нашу палатку и частенько проведывает: подойдет, просунет голову и шевелит губами, будто говорит:

– «Здравствуй! Дай же мою любимую лепешечку».

– «Ну, что делать? Для себя купил овсяные галеты, но с другом поделиться рад».

Встаю. Он кладет мне голову на плечо: пошепчемся немного, поглажу его, а потом достаю лакомство.

Ведь вот, кажется, пустяк, а на самом деле жеребеночек скрашивает нашу жизнь, как милое дитя: все любят его и занимаются им.

Взятые в плен главный фотограф 1-й японской армии и его помощник.

С. Прокудин-Горский, 1904

Упомянул о галетах… Это все благодаря «Экономическому обществу г.  г. офицеров гвардейского корпуса». Буквально благодеяние для армии! Когда придут вагоны с товаром этого общества, то все спешат запастись необходимым: чаем, сахаром, вином, консервами, конфетами, сухарями, обувью, одеждой, закусками и проч. Цены самые умеренные. Жаль только, что, как раскупят товар, то еще ждать приходится очень долго. Я купил себе верблюжьи чулки (спать ночью в них), калоши теплые, сухари, конфеты к чаю, лимоны. Надо все это приберечь; на днях армия выступает в наступление, а торговля в «экономке» почти кончается: все распродано, а новый товар не пришел.

Вечером вдруг сильно посвежело в воздухе, ночью было уже совсем холодно, а утром 20-го пришлось облачаться опять во все теплое: страшный холод и ветер с дождем. Ехать никуда немыслимо было, и я весь день просидел в палатке и читал; а для того, чтобы иметь возможность писать, брал свой чайник с горячей водой, согревал руки и тогда уже брался за перо.

Днем приезжал к нам дорогой Аф. Андр. Цуриков с солдатом-фотографом, и мы снялись на биваке и с эскадроном.

Ночь на 21-е была страшно холодна: мороз 3°. Ничего, пережили: укрылись потеплее и спали. Утром пришел чудный приказ ген. Куропаткина о наступлении с приглашением отслужить во всех частях молебны.

Господи, каким оживлением повеяло в армии от этого приказа. В 3 часа дня служил молебен о даровании победы в саперном батальоне и в инженерном парке, говорил небольшую проповедь, приглашая поусерднее помолиться о благодатной небесной помощи при наступлении нашем. В 4 часа в своей церкви отслужил тоже молебен половине своего полка.

Благослови нас, Господи, победой!

Глава III

Шахе-Инкоу

22, 23 и 24 сентября

Ночь опять была морозная: вода замерзла, все побелело вокруг. Мы не раздевались.

С раннего утра сегодня наша армия пошла в наступление на японцев. Ушли и наши эскадроны; скоро двинемся и мы.

На 23-е ночью по-прежнему был мороз. Но, как раньше мы свыклись с жарою и дождями, так теперь начинаем свыкаться с морозами; привыкаем уже и спать одевшись, т. е. как ходим днем, так ложимся и в кровать.

Сегодня утром, восхитившись каноном св. Андрея Критского в русском переводе, не утерпел и предложил одному очень образованному господину, с которым я познакомился в Мукдене в штабе, прочитать, чтобы он мог составить себе понятие, насколько чудно содержание наших богослужебных книг. И что же? Проходит час-другой времени, приносит этот господин мне книжечку и отдает со словами:

– «Нет, батюшка, что-то не понял я этого канона».

Как пулей сразил меня этот ответ. Господи! Это покаянного-то канона не понял грешный человек. До чего же однако духовно мало развиты многие из очень образованных светски людей.

С грустью до боли положил я заветную книжечку на походный столик. После такого ответа даже обидно стало за душу человека, по природе христианку. Не мог выдержать прилива горечи: пошел гулять.

Боже! Если не приводит в умиление, в чувство сокрушенного и сладостного раскаяния и остается не понятым таже чудное произведение, как покаянный канон; если чтение его не возжигает в душе любви к Богу, горячей молитвы и жажды духовного обновления, то чем же, чем после этого, спрашивается, живы духовно люди? Чем можно настолько заморить совесть, чтобы она молчала даже при таком толчке, как это чтение? Неужели гордынею? Но это слишком недостойно человека, поскольку он – разумное существо; как таковой, т. е. если человек одарен хоть небольшим разумом, то он уже не может не понять, что он есть творение и что он должен смириться перед своим Творцом, Господом. Ах, как жаль людей, находящихся в таком безотрадном состоянии! Господи! Спаси их всех.

Прихожу в палатку. Книжки на столике уже нет. Ищу. Нет нигде. Неужели пропала?.. Иду в обоз, смотрю. Под двуколкой на чумизе лежит Ксенофонт и читает… канон покаянный. Это он, видите ли, убирал палатку и, заинтересовавшись книгой, взял ее.

– «Что же, нравится?», – спрашиваю я.

– «Ох, батюшка, и в жизни-то лучше не читал; больно хороша! Вся душа растаяла, прочитав. Какие мы грешники!.. Слава Богу, что теперь хоть немного страдаем».

Это факт. Видно, Господу угодно было, чтобы два человека, совершенно разного образования и положения, высказали свое мнение относительно одной и той же книги. Вот оно, мнение простеца, своего рода «рыбаря». Он прост душой и в простоте своей при этом чтении скорее и ближе почувствовал Бога, как Отца своего, и