На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Фёдор Фёдорович Тютчев

— А нет, так и сиди в этой яме, пока не сдохнешь.

— Агамалов, и тебе не грешно? Ведь ты такой же армянин, как и я; как же тебе не стыдно притеснять так жестоко своего земляка?!

— Если ты, паршивая собака, — яростно закричал Агамал-бек, — еще раз осмелишься назваться моим земляком, я прикажу отрезать тебе язык! Слышишь?

После этого дверь захлопнулась.

После ужасного подземелья гундыни помещенье туснак-хана, в котором очутился теперь снова Спиридов, показалось ему светлым и чистым. Он полной грудью вдохнул сравнительно свежий воздух и молча вопросительным взглядом уставился в одутловатое, злое лицо переводчика.

— Ну что, христианская свинья, — произнес тот, насмешливо посматривая в глаза Спиридову, — на деюсь, сидя в гундыне, ты набрался ума-разума и сумеешь теперь написать письмо твоему генералу; или, может быть, я слишком рано тебя выпустил и тебе необходимо еще посидеть там несколько дней для полнейшего прояснения твоих мыслей?

— Я в твоей воле, Агамал-бек, — едва сдерживая себя, произнес Спиридов, — захочешь меня оставить здесь — оставь, пожелаешь упрятать опять в яму — упрячь, но я по совести скажу тебе, что мне гораздо было бы приятней и легче писать письмо под твою диктовку, чем самому. Если ты продиктуешь письмо сам, то никаких недоразумений уже не будет, а вместе с тем не будет причин сердиться на меня и подозревать в хитрости.

— Гм… — подумал с минуту Агамалов. — Ты ведь, собака, пожалуй, и прав. Хорошо, я берусь продиктовать тебе, но смотри же, пиши точно так, как я скажу.

— Согласен, но считаю долгом напомнить тебе, что письмо должно быть написано в очень почтительном тоне. Ты не забудь — я ведь офицер, а младший офицер не смеет писать своему начальнику, да еще генералу, грубо. Это считается большим преступлением, и на это я не соглашусь ни под каким видом, хотя бы ты приказал не только снова посадить меня в гундыню, но даже содрать с меня кожу.

— Не ишаку учить благородного коня, — с насмешливостью произнес Агамалов. — Сам лучше тебя знаю, как надобно писать генералам. Молчи и слушайся.

Сказав это, Агамал-бек вытащил из-за пазухи лист почтовой бумаги большого формата, флакончик с темной жидкостью — нечто среднее между тушью и чернилами, и тростниковое перо. Передав все это Спиридову, он приказал ему сесть и писать.

Сколько ни старался Спиридов смягчать грубые и нахальные выражения, диктуемые ему Агамаловым, тем не менее письмо представляло из себя нечто совершенно невозможное по своему дерзкому тону.

При других обстоятельствах послать такое письмо представлялось делом совершенно невозможным, но теперь Спиридов утешал себя тем, что генерал, наверно, сообразит, насколько он, Спиридов, мало ответствен за это курьезное послание, продиктованное под угрозой жестокой расправы.

Что касается Агамалова, то ему письмо понравилось чрезвычайно. Читая его, он даже два-три раза самодовольно улыбнулся и тотчас же ушел, приказав Спиридова оставить в туснак-хане и приковать на то самое место, на котором он провел первый день своего пребывания здесь.

Когда Агамал-бек удалился, а с ним и сторожа, Арбузов и его внук радостно приветствовали Спиридова.

— Слава Богу, опять вы здесь, — произнес Арбузов, — а я уже опасался за вас. Сгноят, думаю, нехристи, и его, как того беднягу-офицера, что помер на днях… А как он, сердечный, мучился, нам сюда все слышно было… Я уже и то говорю Петюньке: "Давай, малец, Бога молить, чтоб ён скореича успокоение его душеньке послал". Ей-богу, право. Может, это и грех, не знаю, а только мы с Петюней молились, и когда его, болезного, вытащили, я, грешный, перекрестился даже от радости. Слава Богу, думаю, прекратились его земные страдания. Сколь тяжко было ему здесь, на земле, столь легко будет на небеси… потому что он вроде как бы мученик Христов… Вот только одно сумленье брало: как же это он без исповеди и причастия, и без панафиды?.. Так знаешь ли ты, кто сомнения мои успокоил? Петюнька, подлец. Такой дошлый да умственный парень. "Не сумневайся, — грит, — дедушка, вспомни жития святых, тех, что мученический венец от злых язычников приняли, тех ведь тоже перед смертью не причащали и погребению не предавали по тому самому, что тела их чрез львов и тигров лютых пожираемы были, одначе все они царство Божие узрели". Вот, поди же, какой мальчонка смышленый. Мне, старику, невдомек, а он сообразил. На-ко, возьми его. Эх, только бы Господь Бог из плена-то лютого нас вывел бы, а я уж знаю, что мне делать. Вижу, не купцом Петюньке надлежит быть, а иным чем. Эх, только бы вырваться…

Сказав это, старик опустил свою лохматую седую голову на широкую грудь и глубоко задумался.

Спиридов искоса взглянул на Петюню. Тот сидел, обняв руками колени, и мечтательно глядел перед собой. За эти дни, что Спиридов его не видел, он нашел в нем большую перемену. Мальчик исхудал еще больше. Лицо его сделалось совершенно прозрачное, словно бы восковое, большие глаза стали еще больше, и в них светилось какое-то особенно страдальческое и в то же время вдохновенное выражение. На бледных, плотно сжатых губах играла загадочная улыбка. Сквозь лохмотья угловато торчали кости, обтянутые желтой кожей.

"Не жилец ты на белом свете, — подумал Спиридов, глядя на Петюню, и глубокая жалость закралась в его сердце. — Бедный старик, — продолжал рассуждать Петр Андреевич, переводя взгляд на Арбузова, — какое ужасное испытание ожидает тебя, и хватит ли в тебе силы перенести его? Ты, по-видимому, и не подозреваешь, какой безжалостный удар готовит тебе судьба…"

XI

Однажды Спиридов сидел в своем углу, погруженный в глубокую задумчивость. В том положении, в каком он находился, ему не оставалось ничего другого, как думать. Сидя неподвижно по нескольку часов, он перебирал в своем уме все мелочи его прежней жизни, и многое ему теперь казалось в ином, чем прежде, свете. Чаще всего он думал об Элен, но в настоящем состоянии его духа он уже не чувствовал того слепого к ней стремления, какое было у него раньше и под влиянием которого он так необдуманно, по-ребячески пошел на явную опасность. Не было ли это с его стороны дон-кихотством, даже мало и оцененным?

В то время когда он, как животное, сидит на цепи, терпит невероятные лишения, Элен утопает в роскоши и удовольствиях, окруженная блестящей свитой поклонников… Может быть, она уже забыла о нем думать… Письмо, посланное ему вскоре после смерти мужа, ничего не доказывает… тогда она была поражена внезапностью… Почувствовав свободу, она инстинктивно