Зеленая мартышка - Наталья Галкина

На другой фотографии Мейерхольд стоял на дорожке, ведущей к вилле Лепони, такса у ног, белый летний костюм, похож он был в нем на Пьеро и словно бы смотрел на залив, на горизонт с водою и небом: та же иллюзия, на самом деле с одной стороны деревянного Януса зеленел парк, а с другой — серебрилась дорога вдоль холма.

Вилла Лепони словно была собрана из нескольких домов, по недосмотру архитектора, подрядчика и прораба сросшихся воедино. Вот вроде бы сошлась острым углом двускатная крыша, в затейливом полукруглом углублении отворилось главное окно второго этажа, — не тут-то было! — рядом возник еще один всплеск двускатный, а за углом еще; сколько их тут! А сколько в доме лестниц, внешних, внутренних, начиная со ступенек крутых крылечек, коим нет числа! — и любимые зодчими териокских дач да множества дач на перешейке, узенькие крутые трапы в толще стены, ни дать ни взять потерны кронштадтских фортов; а та, что ведет в островерхую башенку? — нет слов. Скрипели ступени, половицы переходов и коридорчиков, железный скрежет флюгарки переговаривался со стуком шишек о крышу, легким звуком распахнувшегося окна, посвистом ветра ненастной ночью; забыв на минуту о том, что теперь он Всеволод Эмильевич да еще и доктор Дапертутто, Карл Казимир Теодор Мейерхольд называл виллу «Домом Эшеров».

О хозяине, чье имя носила вилла, говорили туманно: американский посланник. И каждый почитал своим долгом призадуматься: а ведь и впрямь имелось где-то американское посольство, а в нем таинственный Лепони; куда он делся потом? Строил ли он дом по моему вкусу в духе Эдгара По или купил уже построенный неким местным фантазером? Был ли он шпионом, как большинство посланников? Не было ли у него в роду, часом, какого-нибудь пирата, чей призрак мог бы подружиться с привидением контрабандиста Антти, чтобы резаться в азартные картежные игры, нет, не спрашивайте меня в какие, я картежник начинающий. И вот, знаете, режутся. Особенно в полнолуние, страсти кипят, оба проигрывать не привыкли, за неимением попугая кричат сами по очереди классическое: «Пиастры! Пиастры! Пиастры!» Тут замолчал он, в паузе завыли дуэтом, то дуо, то соло, два чухонских кота; она рассмеялась, расхохотался и он.

— На нашей артистической даче, — сказала она, — надпись двойная, посмотрите, когда мы вернемся: «Лепони Пьетинен». Мейерхольд очень смешно рассказывал, как выяснял у сторожа, кто их них двоих владелец виллы, и старый финн называл то одного, то другого, никак не мог выбрать.

— Вы всякую историю завершаете цитатой из Мейерхольда. Какая удача, что вы подвернули ногу, из Москвы приехала матушка ваша за вами ухаживать, вы с ней сняли комнатку возле кофейни и не живете боле вместе с труппою в доме Эшеров…

Ночь по-августовски была полна звезд, возле редких фонарей толклись ополоумевшие мотыльки, на освещенных верандах царили чаепития, кто-то в темноте играл на гитаре, оружейный магазин у вокзала давно был закрыт, на даче Захаровых отыграли в крокет на закате, гость Сережа Прокофьев уехал в Петербург вместе с хозяином, в поезде продолжали они обсуждать утреннюю прогулку пешком в Келломяки по лесной дороге на скорость, «кто быстрее».

— Как тепло, — сказала она.

— Странно, — сказал он, — в это лето Териоки, как летний город, южный, мы словно в Крыму. Вот сейчас прокрадемся мимо дома часовщика, обойдем кусты, — а там Черное море.

— Да разве он часовщик? — спросила она.

— Мозер? Конечно, часовщик. Покупайте часы фирмы Мозера.

— Вроде бы его фамилия Мюзер…

Тут она споткнулась, он подхватил ее под руку, неожиданно они оказались слишком близко и поцеловались.

Осока шуршала, на песке лежали перевернутые лодки, в юг играли цикады (или кузнечики играли в цикад?), играла в юг лунная дорожка.

Пространство менялось, ничего от дачного места, огромные завораживающие декорации: «Спящая Красавица»? «Ослиная шкура»? «Рике с хохолком»? «La Belle et la Bete»? Как выяснилось, оба они в детстве раскрашивали книжные иллюстрации цветными карандашами.

— И призраки в башенке притихли, — сказала она.

— Может, их посетила тень несчастного утопленника Сапунова, им стало не по себе.

— Не надо этим шутить. Знаете, ведь он к нам с мамой пришел с любимой девушкой Бэлой, он ее звал Принцесса, долго сидели, пили чай. Он уходить не хотел, а потом ушли, собирались с Кузминым на лодке плыть к фортам в волшебную страну. И поплыли, и погиб.

— Я не шучу. Я и приехал, когда о Сапунове узнал, что он утонул, а через неделю его в Кронштадте к берегу прибило. Так долго подводные русалки, течения да ветра с ним шутили. Пожалуй, когда меня не станет, то есть когда я погибну роковым образом, я к вам буду приходить тихим призраком беззвучным. Нет, лучше я загробным голосом стану вам макаронические стихи читать, а вы воскликнете: «Коля, Николай Степанович, что вы такое мелете, как можно, восчувствуйте возвышенность момента!» Нет, пожалуй, я буду являться вам в полнолуние, завывая: «Перчатка! белая перчатка! Зачем вы забросили ее на люстру?!» Ведь вы ее закинули на люстру в «Бродячей собаке» в день открытия данного заведения, она и поныне там; зачем вы это сделали?

— Чтобы не перепутать левую с правой.

— Неправильный ответ.

— А какой правильный?

— Чтобы Перчаткоед не съел, Croquemitaine. На самом деле, может быть, это намек на рыцарские турниры? Некий вызов? Я из-за одной женской перчаточки, брошенной на лед, на заливе неподалеку в ледяную воду провалился. Как преданный пес, за поноской кинулся.

— Как преданный пес?

— Перчатку, говорят, всегда надо поднять. Даже если ее бросает вам под ноги судьба.

— Вот потому и на люстру, — сказала она, закусив сухой стебелек, — чтобы никто не поднял.

Тьма, тишина, безветрие, вот теперь спали все, все угомонилось: ни кошачьих концертов, ни собачьего лая, ни поддельных цикад, шорохи заглохли, жесты замерли, кажется, все часы должны были встать, а за ними и время остановиться.

— Ночи, должно быть, везде разные. — сказала она. — А ночь в Африке напоминает ли здешнюю или малороссийскую?

— Мы ночью спим, а африканцы в нашем сне живут. В Африке, знаете ли, в первую половину дня все погружено в сон, а уж к вечеру-то можно путешествовать, заниматься делами, ходить в гости; за полночь жгут костры, пляшут, ночной континент, потому, может быть, все и черные. Этому времени суток принадлежит один из самых впечатливших меня тамошних ритуалов, называющийся «Ночное кормление гиен». Вообще все, что я там видел, отличалось от умозрительных представлений: например, дворец одного из высокопоставленных чиновников, большой двухэтажный деревянный дом, крашеная веранда, неряшливый двор, напоминало не очень хорошую недорогую дачу в Териоках или в Парголове; жирафы оказались похожими на растения вроде гигантских орхидей, носороги — на бродячие валуны, леопард — на любимый ковровый рисунок, а созвездие Большой Медведицы вообще ни на что не было похоже и стояло на голове.

Вдвоем им было весело и легко, иногда казалось ему — это оттого, что она тоже высокая и по росту ему подходит.