Аргентина. Лейхтвейс - Андрей Валентинов

А еще он вспомнил незнакомую форму, которая была на Ренате. Синяя пилотка, черная юбка… Если похитители не спешат представляться, зачем было ее надевать? Только для того, чтобы намекнуть, что это место не в Рейхе, не в Италии, а где-то очень-очень далеко?

Он присел на койку, приложил ладонь к ноющему виску. Не помогало. Голова слегка кружилась, да ко всему заметно подташнивало. Сотрясение… Молчун Альберт не привык оставлять живых, значит, не оперативник, обычный террорист, как и он сам. Лейхтвейс вспомнил, как падали с неба черные молнии. Летать эта пара умеет, интересно, где учились?

Верхнюю одежду забрали вместе с носовым платком, и он просто намочил под краном ладонь. Приложил – и слегка полегчало, мысли засновали веселее. Итак, каков расклад? Камера и весь антураж – импровизация, даже знаки различия в петлицы воткнуть забыли. Рената – девица с напором и не без обаяния, но почти наверняка тоже не оперативный работник. Ей написали текст, и раскосая честно старается. Однако опыта мало, и нервы не из железа. Лейхтвейс невольно улыбнулся. «Выходит, я хуже?». В самом деле обиделась, такое не сыграть.

Дилетанты? Но подобрались очень грамотно, наверняка даже не через Фридриха, а через его начальство. В альпинистское братство «марсианин» не верил, но без приказа сверху его сдать бы не решились. Такое не скроешь, тот же гауптфельдфебель Шульце сегодня же захочет узнать, куда подевали горного стрелка Таубе. А есть еще товарищи по роте, всей Команде «А» еще служить и служить.

…А еще те двое, что подстерегали его в Рейнских горах. Рената и Альберт? Куратор не зря так заинтересовался, он словно на что-то намекал, приглашая подумать.

Камешки-факты лежали беспорядочной кучей. Не верь, не бойся, не проси…

* * *

– Я уже начинаю жалеть, что отправил вас в группу Оршич, – без тени улыбки заметил Карл Иванович. – Нет, не из-за Оршич, а из-за самих полетов. Вы слишком ими увлеклись, Николай.

Он даже не сразу нашел, что ответить. Не растерялся, однако слова подбирались долго, и все равно вышло не слишком складно. Куратор выслушал, не перебивая, покачал головой.

– Николай! Впервые я поднялся в воздух на аэроплане приблизительно в вашем возрасте. Пять досок и маленький дребезжащий моторчик… Я чувствовал себя покорителем Вселенной. Новое измерение! Все вокруг меняется: и мир, и люди, и ты сам. Прямо по Максиму Горькому: «Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо…»

Разговор состоялся на следующий день после того, как майор вручил Лейхтвейсу ленточку несуществующего ордена. Будь это в иное время, «марсианин» бы задумался. Куратор ничего не говорит зря.

– На что вы намекаете, Карл Иванович? «Я сам все знаю! Я – видел небо… Взлетел в него я, его измерил, познал паденье, но не разбился, а только крепче в себя я верю»?

Прикусил язык, но куратор не обиделся. Поглядел, словно на ребенка, вздохнул.

– Вот так теряешь хорошего сотрудника. О смелый Сокол!.. Неужели вы думаете, Николай, что войну выигрывают герои? Нет, побеждает пехота, обычная, мало чем прославленная, мобилизованная и смертная. Мы лишь ей помогаем, чем можем. Пока что вы с вашим ранцем можете заменить группу обычных диверсантов. И все! А за это вы уже заплатили тем, что перестали оценивать себя здраво и самокритично. И это очень печально.

На этот раз и слов не нашлось. Куратор, немного обождав, улыбнулся, но совсем не весело.

– Неужели не ясно? Вам, Николай, кажется, что вы стали кем-то иным, приобрели некое новое качество. Скажем прямо: вы – сверхчеловек, все правила и условности над вами уже не властны, они остались где-то внизу, на грешной земле. Тем, кто по ней ходит, вас не понять. «Рожденный ползать – летать не может!..» А на самом деле вы стали слабее и мягче.

Теперь настал час обижаться ему самому. Никогда еще он, сирота и изгнанник, не чувствовал себя таким сильным. Пусть не сверхчеловеком – но и не Ужом в сыром ущелье.

Куратор понял. Подсел поближе, заглянул в глаза.

– Искушение! Такого, как вы, легче соблазнить. А вам самому – соблазниться.

2

– Скоро стемнеет, – Америго Канди взглянул в маленькое подслеповатое оконце. – В призраков вы, синьор Руффо, не верите – и правильно делаете – однако улицы здесь такие, что можно остаться без ног. Я вас ни в коем случае не прогоняю, напротив, всячески предлагаю разделить мой скромный кров. Но если хотите, могу проводить, у меня имеется чудо техники – электрический фонарь.

Интерно снимал комнату на первом этаже старинного, крытого черепицей дома неподалеку от храма Мадонны Смуглолицей. Визиту князя был очень рад и тут же выставил на стол бутыль непременного альянико. На разговоры особо не тянуло, и Дикобраз больше слушал, синьор же Канди, собеседниками явно обделенный, разошелся от души. О призраках, к счастью, речи не было – как и о причине, приведшей молодого человека в Матеру. Америго Канди говорил о театре. Первое впечатление не обмануло, он действительно хотел стать актером и даже учился в одной из театральных студий Турина. Что-то не срослось, но Америго, Мельпомене не изменив, обернулся театральным критиком. Не самым обычным – синьор Канди примкнул к маленькой, но тесной группе защитников диалектального театра.

– Единство итальянской культуры – в ее многообразии, – констатировал он, в очередной раз наполняя высокие глиняные стаканы. – Тосканский диалект велик, но слишком тесен. Именно в этом моменте мы с Дуче кардинально расходимся.

Князь театралом не был, ему с лихвой хватило Голливуда, тем не менее, внимал он собеседнику с немалым интересом. Будь в руке Дикобраза карандаш, на бумаге бы уже появилась волнистая, словно змея в ручье, линия. Синьор Канди, с удовольствием вещая о режиссерах, актерах и постановках, ловко обходил собственную скромную личность. Разве что помянул брата – студента филологического факультета, и то в связи с тем, что Канди-младший рос консерватором и помянутое многообразие не поддерживал.

С тем и вечер настал. Близилась ночь, а с ней – час призраков.

– Пожалуй, пойду, – рассудил князь. – Провожать меня не надо. Только, если вы не против, синьор, давайте все же определимся. Кому мне прикажете верить – вам или собственным чувствам? Должен же я знать, как себя вести при встрече, допустим, с… ламией?

Америго Канди понимающе кивнул.

– Вы не первый. Врач в нашей городской клинике меня, признаться, тоже не понял. Вероятно, мне не следовало ничего рассказывать, но что делать, если я вижу иначе, чем все остальные? Считайте, синьор Руффо, что мы с вами существуем в совершенно разных реальностях. И кстати, в привидений и духов я не верю – я о них знаю, а это совсем иное дело.

– А вы мне покажите парочку, – рассудил князь. – На месте и определимся.

Ценитель диалектов тяжело вздохнул.

– Рискну повториться: вы не первый. Не увидите! Впрочем… Пойдемте, я вас провожу.

* * *

Колонны старого храма тонули в вечернем сумраке. Окна не горели, высокий шпиль кампанилы терялся на фоне серых небес. Мадонна Смуглолицая встречала близкую ночь.