Тайная комната антиквара - Марина Серова

Перейдя на ту сторону улицы, по которой неспешно шел Шишкин, я остановилась у газетного киоска, с интересом рассматривая выставку печатных изданий.

— О, какая встреча! — воскликнула я, рассеянно бросив взгляд на тротуар и неожиданно обнаружив там Шишкина. — Николай Петрович! Вот не ожидала!

На сей раз Шишкин не был предварительно подготовлен Верой, и первое выражение, промелькнувшее на его лице буквально на долю секунды, прекрасно дало мне понять, что эта неожиданная встреча вызывает у него только досаду и недоумение. Но это выражение появилось только на секунду, и уже в следующий момент лицо моего собеседника выражало хорошо знакомое мне благодушие.

— А, частный детектив? Очень рад, очень рад. Ну что, раскрыли убийство? Бедная Верочка, как она переживает…

— Да, действительно… А насчет убийства выясняются очень интересные обстоятельства. Как говорится, чем дальше в лес, тем больше дров.

— Да что вы говорите!

Шишкин слушал невнимательно, отвечал рассеянно и, кажется, даже представить себе не мог, что в связи с этим делом речь может пойти о его персоне. Что ж, тем лучше. Чем неожиданнее будет моя атака, тем больше шансов на успех.

— Да, именно, — отвечала я. — Вы знаете, я ведь хотя и частный детектив, но начинала-то в прокуратуре, и иногда благодаря старым связям работаю в довольно тесном сотрудничестве с официальными органами… Вот и по этому делу… Когда стало понятно, что убийство связано с куплей-продажей старинных предметов, в частности картин… Все-таки это довольно закрытая сфера…

Шишкин машинально продолжал улыбаться, но явно навострил уши.

— Я и подумала: поспрашиваю старых коллег — может быть, им удалось узнать больше, чем мне? Все-таки они имеют в своем распоряжении официальные рычаги… Но я и предположить не могла, что узнаю такие удивительные новости!.. Оказывается, они взяли в разработку Семена Валентиновича и от него узнали такое, что… просто отказываешься верить!

По мере продолжения моего монолога лицо Шишкина постепенно утрачивало выражение благодушия. Уже услышав про «старых коллег», он перестал улыбаться, когда же я упомянула о Гиле, лицо моего собеседника сделалось совершенно твердокаменным и очень недовольным.

— Ну и что же рассказали вам коллеги? — после небольшой паузы спросил он.

Я поняла, что клиент клюнул и теперь нужно ковать железо, пока оно горячо.

— Присядем, — предложила я, указывая на лавочку в небольшом сквере, находившемся поблизости.

Мы устроились в тени деревьев, я незаметно включила диктофон и повела свою речь:

— Признаюсь, в действительности я, в общем-то, не вправе сообщать вам эту информацию, но… В прошлый раз мы так хорошо поговорили с вами, вы произвели на меня такое благоприятное впечатление… Я просто не могу поверить, что такой человек может быть замешан в каких-то неблаговидных делах!

— Простите, в каких делах?

— Ну, как же, ведь, как мне сказали, со слов Семена Валентиновича стало известно, что когда вы работали в музее, там… происходили подмены картин… и что вы якобы в этом участвовали…

— Что за бред! Каких картин?!

— Вот и я тоже подумала… Думаю, не может такого быть, чтобы Николай Петрович…Ну, вот, а они говорят — имеются факты! Якобы Семен Валентинович утверждал, что вы продавали подлинники рисунков старых мастеров, заменив их хорошо сделанными копиями. И вроде бы одна из таких подмен в результате и стала косвенной причиной убийства Самуила Яковлевича…

— Это черт знает что такое! Бред сивой кобылы! Да он спятил совсем! Его нужно в психушку отправить на освидетельствование!

Лицо Шишкина то и дело нервно передергивалось, он брызгал слюной и, совершенно очевидно, не мог справиться с нахлынувшими на него эмоциями.

— Не знаю, — продолжала я, — о каких-либо признаках помешательства мои коллеги ничего не говорили. Напротив, они утверждали, что Семен Валентинович рассудил очень здраво и, увидев, что в противном случае обстоятельства дела могут повернуться против него, стал сотрудничать со следствием.

— То есть, проще говоря, чтобы самому не сесть, стал оговаривать всех подряд, правильно? Вы это хотите сказать?!

Разумеется, именно это я и хотела сказать, но, на мой взгляд, то, что сказал это сам Шишкин, — намного лучше. Это означало, что его эмоции находятся именно в той степени напряжения, которая и была необходима для успеха задуманного мной предприятия.

— Ну нет, почему же… — попыталась я изобразить тактичность. — Просто он сказал, что однажды в музее была кража и три рисунка были похищены, а потом их предложили для продажи Самуилу Яковлевичу. Вы якобы знали, что рисунки поддельные, но не сообщили об этом, и они были проданы как подлинники. А теперь человек, купивший их, узнал об этом и собирался предъявить Шульцману серьезные претензии. Но вам было известно, что рано или поздно они выйдут на вас и поймут, что вы совершили подмену и не предупредили их об этом. Поэтому вы и решили… как бы… подстраховаться.

Этот монолог был заранее продуман мной и рассчитан на то, чтобы Шишкин, с одной стороны, не выведал слишком много об истинной подоплеке этого дела, а с другой — узнал достаточно, чтобы понять: следствие располагает конкретными фактами и ему действительно угрожает совершенно реальная опасность. А виной всему — его старый друг Сема Гиль.

Именно на злость против болтливого Семы я и рассчитывала как на главный фактор, который поможет развязать Шишкину язык. И, как показали дальнейшие события, в расчетах своих не ошиблась.

Какое-то время Шишкин сидел, дергаясь уже не только лицом, но и всем телом, и от охватившей его ярости был не в силах говорить. Но наконец накопившиеся внутри слова и эмоции стали вылетать наружу, и я услышала следующее:

— Ах, вот как?! Значит, я убил Шульцмана, чтобы, так сказать, подстраховаться? Но, к вашему сведению, милая девушка, как раз Сема Гиль и есть тот человек, которому в связи с этим делом могут грозить самые большие неприятности! Я подменял картины? Извините, это нужно еще доказать! Были ли там какие-то подмены? Да! А если и были, то кто именно их совершил? Да! Это надо еще доказать! А вот то, что все эти музейные кражи организовывал Сема, что он даже конкретные заказы имел — какую именно картину нужно вынести, это я могу вам сказать совершенно точно. И еще неизвестно, кто больше всех был заинтересован в смерти Шульцмана! Тот ведь прекрасно все знал! И мог в любой момент рассказать… кому надо.

— Но вот, например, эти рисунки…

— Да что вы мне все про эти рисунки! В тот раз половину музея вынесли, а она про рисунки! И врет он, что они были поддельные… Один только… Рембрандт. И это прекрасно всем было известно. И Семе было известно, и Шульцману. Он и купил его как копию. Купил как копию, а продал как подлинник. Лоху какому-то! Да еще не просто так продал, а в обмен на почку.

— Как это?!

— А вот так. У Шульцмана в то время возникли проблемы, требовалась пересадка. Ну вот, он и договорился с ним: ты, мол, мне почку, я тебе — картину. Только знал он прекрасно, что картина поддельная. Так что пусть Сема не болтает! И если теперь этот покупатель имеет претензии, то пусть предъявляет их Шульцману, а не мне! Не я ему этот рисунок втюривал! Да, кстати, — вдруг осенило Шишкина, — а вы самого покупателя-то допрашивали? Может, это он и убил? А что, тут и мотив, тут и все…