Тот самый яр - Вениамин Колыхалов

— Возьми сухую рубаху, иди в баню — переоденься.

Приходилось видеть Натану на сопернике эту сине-чёрную клетчатую одежинку. Не собирался облачаться в рубаху Тимура.

Легонько толкнув работника в плечо, кивнула на дверь.

— Марш переодеваться!

— Слушаюсь, командёр!

Долго не возвращался Натан из старой баньки. Отуманило голову не пугливыми мыслями. Снял мокрую рубаху, не решаясь переодеваться в чужую. Парок успел отструиться от тела: оно не остывало от внутреннего жара. Волосатая грудь вздымалась вольно, легко. Красные картечины на холмиках прятались в рыжих завитушках, вызывая улыбочку.

— Чего насторожились?

Приплыли строки:

Распахнулась чёрная скрипучая дверь. Заглянула Праска.

— С домовым ведёшь переговоры? Ждём-ждём чёртушку — он даже не переоделся.

Апрельский свет сочился не только в банное оконце. Казалось, он проникал сквозь сажные брёвна. Натан развёл беспомощно руки, спешно стал надевать охолоделую рубаху. Рукава путались, не открывали матерчатые русла.

— Дай помогу.

Шагнув за кривой порожек, Прасковья принялась поправлять низ клетчатой одёжки. На секунду ей привиделся неумёха Тимур, вот также однажды запутавшийся, словно в сетёнке, в непослушных рукавах.

Пахнуло мужицким духом, потом. Широкие ноздри втянули зазывный жар юности. Муж и соперник слились в волнующее существо, не подвластное пылкому рассудку, пустым условностям. Скрытое под материей лицо Натана подтолкнуло молодуху к отчаянному поступку: воспользовалась подстроенной утайкой глаз и губ, цепко обхватила тёплый стан, смачно чмокнула в пуп, углубив в ямочку кончик виртуозного языка.

Работник замер от безумной неожиданности. Стоял на шатких гнилых половицах, полностью доверяясь бесстыжим рукам взбалмошной ведьмарки.

С хохотком рискуха Праска напяливала мужнину рубаху, словно распашонку на ребёнка. Не было сил противиться колдовским движениям рук, подступающему риску. Когда рубашка облегла плотное тело, когда увидел вблизи хитрые влекущие глаза, его настороженные губы потянулись к давно желанным губам той, о которой постоянно грезил, которую ласкал в сновидениях, не находя ответной ласки.

Расстояние между лицами сокращалось предательски медленно. Пугала неуверенность. Наносило обмётным страхом… Проструилось дыхание соломенной вдовы… взгляд построжел… Отшагнула к порогу, шаловливо погрозила пальцем:

— Нне ббалуй… ишь лепёшки раскатал… Пошли. Бабы заждались…

Беспокойная Соломонида собиралась идти, выпугнуть из бани подозрительную парочку. Чистила картошку. Свисала тонкая кожура. Слетало густое ворчание.

— Сучка остяцкая… совратила сына, с его врагом шашни крутит…

Не поддерживала закипающий самовар знахарка:

— Не рычи на молодых. Овины, копны да бани завсегда притягательны.

— Меня не тянули. Пахала пуще лошади, не до прижимулек было.

В избу гулеваны вошли краснолицые, распалённые затаёнными думами. Свекровь отдала бы полжизни за тайну было — не было…

1

На Оби появились первые забереги. Броские чистины воды зеркально отражали вольные облака, обживающие небесную синь.

Отовсюду, кроме Ярзоны, тянуло полной свободой далей, искристой радостью солнца.

Впитывая природу большой весны, Сергей Горелов недоумевал: откуда наползают в душу тревожные тучи. Они появлялись нежданно-негаданно, занимая немалые площади, соразмерные с нахлынувшим страхом.

Месяц усиленно штудировал путаную историю российских веков. Трактат о жертвенном порабощенном народе продвигался быстро, словно бывший особист летел по широкому тракту прошлого на выносливых рысаках.

Ярный берег Оби, растянутый огромным вогнутым магнитом, притягивал мощью песчаного скола. За сколько же веков намыла умная река вздыбленную глыбину, сколько тайн сокрыла природа в золотистом чреве. К неразгаданным тайнам веков прибавилась ещё одна — позорная, страшная утайка НКВД. Роковую яму даже нельзя назвать захоронением. Подойдут выражения: свалка трупов, склад смертей.

Одно тревожит соучастников массовых убийств — нехватка хлорной извести. Оружия, патронов хватит перечикать миллион контры. Но хлорка — дефицит рассыпной — главная головная боль портупейщиков.

Не запускает Горелов в мозговые извилины пережитые кошмары — сами продираются, встают дикими видениями. Как с цепи сорвалась стая.

Приезжают разные комиссии. Некоторых служак для острастки отдают под суд. Но их не уменьшается.

— Хлорки! Давайте больше хлорки! — вопиют спецы расстрельных команд.

— Недавно большой вес получали. Чего вам ещё?

— Подземелье дышит смрадом трупов…

Тошнотворный запах вроде не выбивается на простор зоны и посёлка. Однако чуткие собаки стали чаще кучковаться и нудно выть на околюченный забор, сторожевые, слегка покосившиеся вышки. Ночью подъярной тропой прибредал медведь-шатун. Долго лизал колючий песок и принюхивался к трещине — прародительнице будущего оврага.

Свобода оживающей природы, несвобода людского потока, втекающего в охранные берега Ярзоны, входили в явное противоречие жития земли. Совсем не державную власть Горелов в узком кругу единомышленников называл подлой, трусливой. Она не верила в созидательные силы нации. Вести провальную войну с подданными, ослаблять мощь государства могли случайные людишки, в загрёбистые руки которых нечаянно перепала брошенная на перепутье русской истории власть.

Прочтение веков давалось историку легко, словно кто-то подносил на блюдце эпохи войн, мятежей, тихие годы мира. Не с высоты университетских лет — с нулевой отметки Колпашинской следственной тюрьмы — чётко виделась горемычная Русь, её народ-страстотерпец. Вся мученическая судьба кормильцев, поильцев поднималась до высот героизма и самопожертвования.

История государства Российского текла не спокойной рекой — её несло и разбивало об острые камни. Порожистое русло — кровавая артерия веков. Берега произвола, насилия вздыбились вот такими ярами.

Сын раскулаченного трудливого алтайца успел прочувствовать, узреть всю пагубу, наносимую залетной красной ордой. Ряженные под освободителей большевики вдолбили несведущему народу удобные идейки о мировом благоденствии. Расколов нацию по оси времени на красных — белых, провокаторы хладнокровно наблюдали за резней родственного народа, околпаченного посулами зарничной жизни.

Трактат пополнится новейшей историей Ярзоны, комендатуры, котлована в песке. Сергей пока не решил — отошлёт ли сочинение Сталину. Испытывал недоверие к усатому дяде с трубкой, к его нерусскому происхождению, к его путаной подозрительной биографии. Не нашенские вожди наследили по истории, ископытив поля и долы плохо защищенной Родины.