Тот самый яр - Вениамин Колыхалов

— За свидание водки притартай… можно самогонкой рассчитаться.

У Саиспаевой мелькнула спасительная мысль. Подмигнув Тимуру, побежала к Фунтихе.

«Подсыплет наша знахарушка зелья в самогонку — скоренько с копылков свалитесь…»

Развели горн. Навели порядок вокруг наковальни.

Рассылёнок-освободитель приплясывал у двери:

— Дядя Никода! Дядя Тимура! Дык радость какая!

Горбонос с матюгами налетел на парнишку, пытаясь ухватить за красные уши.

Вмешался Ганька:

— Оставь, визг поросячий поднимет.

Появился председатель. Рожа у Евграфа Фесько растестилась. Пышные щёки наползали на седеющие виски. Племянник услужливо помог слезть с уросливого гнедого жеребца. Седло на нём было роскошное, конфискованное у зажиточного казака. Ганька отдал по-военному честь:

— Докладываю, товарищ председатель: кандальники доставлены в срок.

— Может, снимете с них железки?

— Не велено. Большой риск побега.

Рассыльный Оскал поднёс пальцы к скользким ноздрям жеребца, смазал слизью. Поупражнялся за спиной — хорошо ли маслится фига. Большой пальчик втискивался в соседние с лёгкостью ерша.

Председатель не ожидал от чертёнка такой прыти. Подскочил и вытворил багровому носу Евграфа знакомое подношение. В нос ударил запах лошадиных соплей.

— Гадёныш!

Фесько с силой оттолкнул храброго малого, не устоявшего на ногах. Шапчонка слетела. Оскал — по славному деревенскому имени Вася — упал навзничь, ударился затылком о заржавленный плуг. Лежал неподвижно. Правая рука судорожно подёргивалась: неразжатая фига продолжала посылать обидчику язвительную депешу.

Пепельные жиденькие волосы на затылке пропитывались детской, самой священной кровью.

Догадываясь о непоправимом, Фесько приказал племяннику:

— Скачи за фершалом!

Гремя кандалами, к мальчику подошли кузнецы. Никодим бережно поднял остывающее тельце: оно показалось легче ржаного снопа. Из разбитой головы усилился красный капёж. Широкой ладонью любимец Васи — дядя Никода зажал рану.

— Зверь лютый! Мало тебе нашей крови, ещё и детскую кровушку пьёшь.

— Поговори мне! — вскипел Евграф. — Сам оступился. — Убирайтесь в кузницу!

Размахивая наганом, как шашкой, Горбонос наскакивал на кандальников:

— Марш на работу! Без вас разберёмся.

Как малютку, баюкая горемыку, Никодим Савельевич шепотил:

— Васенька, живи… живи, Вася…

В избе-пытальне на дыбе у кузнеца Селиверстова докрасна созрела мысль о мести. Под ударами разнузданной казацкой нагайки надзирателя Ганьки разбухала злоба на главного артельщика Фесько — тупого лодырного мужика. «Дорвалась сука до властишки, жизнь нашу изъела… бросила паршивым псам на растерзание…» Ничего не стоило придушить в зоне Ганьку — змеёныша. Откладывал месть… Придёт срок — покажет ему бугай рога острые, копыта пудовые.

Всем нутром, всей кипящей кровушкой чуял Никодим близкий смертный час. Многие нарники-невозвращенцы лезли в вещие сны, предупреждали о скорой развязке. Не ожидал кузнечных дел мастер, что багровое колесо рассейской истории готовится раздавить человека, ещё недавно добывающего для народа озвученную лозунгами свободу: она — дитя-недоносок — скоренько переродилась в неволю, гнёт, иго. Власть оказалась зловещей, ощеренной во всю красную пасть. Вздёргивать на дыбу храброго русского солдата?! Глотал удушливые газы неметчины. Мок в окопах. Ходил в рукопашные схватки. Доблестный штык оставил много смертельных мет под вражескими мундирами.

Не знал за собой Селиверстов никакой провинки. Никогда не позорил Родину. Георгиевский крест получил за исключительную храбрость и мужество. За мужество и муки на дыбе готовится пуля… Сидит в патроннике, ждёт рокового разбега…

Ублюдыш Ганька — сошка мелкая. Пьянь. Приспешник. Отсвистит плеть — взбодрит нервишки своегонным винцом. Будет дальше жить, злодействовать.

Евграф нужен для отмщения. Каким ветром занесён сорняк в Приобье? Жил-поживал в Западной Украине, так нет: припёрся в наши края социлизм строить…

Тельце Васи остыло. Дяде Никоде привиделось слабое сиреневое свечение. Душа пока не отлетала, сочилась тёплым маревом. Положил трупик на сани, поправил под головкой клочок сена. Чикист Горбонос перестал размахивать наганом, упрятал в кобуру. Насмотрелся на многие узаконенные тройками смерти, уход из жизни визгливого соплячонка не задел ни одной ослабленной струны: душа не отозвалась сигналами боли и сострадания.

— Чего пасти разинули?! Марш в кузницу!

Растерянный Евграф обрадовался властному окрику чирьястого. И то. Весна идёт. Работа стоит. Плуги, бороны о землице задумались. Вон их сколько вытаивает из-под снега.

Грозовые мысли набухшими тучами проплывали в больной голове Никодима. Пашню, покос, избу, кузницу — всё забрали именем беззакония. Перед расстрелом решили остатнюю силушку высосать у наковальни. Смотрит внимательно на отца Тимур — всё понимает, со всем соглашается. Тоже каждая клеточка местью дышит. Пойдёт батя сошники ковать — он за ним. Даст сигнал — порешить злодеев — руки не дрогнут… Догадалась бы жёнушка — сыночка принесла посмотреть. И опухшими глазами разглядит роднулю, каждую чёрточку вберёт взглядом… Что за время поганое обрушилось? Изверги правят твоей свободой, распоряжаются добром нажитым. Засел красный Мамай в Кремле, а услужливое продажное воинство дань подушную выгребает. Неужели кандальный звон — гимн народный?..

Вот стоит трусливый Горбонос, хорохорится. Фесько убил мальца и ни страшинки в наглых шарах… Васенька фигу не разжал: запеклась крепким крендельком.

Шатаясь в седле, подъехал Ганька, козырнул:

— Фе…шера нне-ма… пян…

— И ты уже нажрался! — вскипел Евграф.

— Ни-как ннет… два сты-кана…

Выпутывая ноги из стремян, гонец не удержался в седле, грохнулся наземь.

На выручку поспешил Горбонос, наклонился, чтобы поставить дружка на ноги.

Медлить было нельзя. Тимур схватил прислонённую к кузнице оглоблю. Удар получился смачный, смертельный. Тимур вложил в него всё припасённое чувство ненависти к Ярзонной мрази. Конец оглобли оглушил и гонца.

— Вот такая гармонь! — уточнил плотник, доставая из кобуры Горбоноса наган. Наведя ствол на председателя, обезоружил и Таньку.

Не ожидал Никодим от сына такой скоропалительной развязки. Фесько разинул от страха рот. Не расслышал в запальчивости бряканье кандалов. Фигура деревенского Добрыни выросла перед ним живой глыбой. Пригвожденный неожиданностью, парализованный ужасом такой близости, Евграф вытаращил на кузнеца будто отрешённые от тела глаза. Хладнокровный Никодим мог поклясться, что мельком увидел себя в расширенных зрачках артельца. Фесько пытался кричать, но из глотки выливалась сплошная хрипота.