Шлюпка - Шарлотта Роган

Она не раскаивалась в содеянном, а только злобствовала, и, когда я поинтересовалась, кто у нее был — мальчики или девочки, Флоренс зашлась жутковатым смехом:

— Если б мальчики! Везет мне как утопленнице — девчонок нарожала!

С тех пор она в каждом разговоре задает один и тот же вопрос: «Кто только эти законы пишет?» — и я уже стараюсь не реагировать. Даже когда она демонстративно вцепляется в решетку и глазеет на меня в упор, я делаю вид, будто ничего не замечаю. Не собираюсь рисковать своей и без того расшатанной психикой, беседуя с такими нелюдями.

Общение с Флоренс растревожило меня и по другой причине. Ее разговоры о деньгах напомнили мне об известных трудностях моей собственной ситуации, которые придется преодолевать, если я докажу суду свою невиновность. Неделю назад адвокаты принесли письмо от моей свекрови, которое дало мне проблеск надежды, однако не прояснило, как меня — в случае снятия обвинений — примут новые родственники. Кроме того, свекровь и словом не обмолвилась, почему так долго не давала о себе знать; могу лишь предположить, что она искала стороннее подтверждение моего замужества. Я снова вспомнила о радиограмме, которую, по собственному заверению, отправил ей Генри. Предварительное следствие показало, что в день кораблекрушения беспроводной телеграф на «Императрице Александре» действительно вышел из строя, однако случился сбой до или после попытки отправить сигнал бедствия, так и осталось для меня неясным. Зато я узнала, что радист не был членом экипажа, а работал непосредственно на компанию «Маркони»; отсюда следовало, что мистер Блейк не имел никакого отношения к отправке сигнала SOS в связи с прогремевшим взрывом. Но углубляться в эту версию не имело смысла. Другое дело, что Генри, вполне возможно, не сумел отправить матери радиограмму, и тогда единственным источником информации о семейном положении ее сына стал опубликованный в газете список выживших. Несмотря на весь трагизм ситуации, я невольно улыбалась, рисуя в своем воображении ее перекошенное лицо, надменное и холодное.

В письме свекровь не стала изливать душу; она только предположила, что адвокаты смогут организовать нам свидание. Через мистера Райхманна я передала, что до полного снятия обвинений считаю себя не вправе искать встречи, опасаясь бросить тень на репутацию миссис Винтер и ее близких. Признаюсь, в определенной степени я думала и о себе: мне вовсе не улыбается посыпать голову пеплом и влачиться к родственникам Генри, наверняка ожидающим от меня покаяния и угрызений совести. Не вижу причин ни для того, ни для другого, да к тому же не хочу, чтобы наше первое знакомство омрачили какие-либо сомнения в моей невиновности. Если свекровь оплатила услуги адвокатов — а мне кажется, так оно и есть, — я глубоко признательна, однако моя признательность не должна стать единственной основой для наших возможных отношений. Что касается моей родни — похоже, одна Миранда сейчас в курсе дела. Она написала, что маму следует поберечь: здоровье у нее окончательно подорвано. Когда-нибудь потом надо будет ответить, но сейчас мне даже лучше не быть связанной семейными обязательствами.

Сегодня приходил мистер Райхманн, и я отдала ему блокноты со своими записями о наших многодневных океанских мытарствах. Взамен получила слова благодарности, а еще чистый блокнот и непочатый пузырек чернил. Я удивилась и обрадовалась: мне даже нравится, как сказал бы Аристотель, «припоминать». Все сразу восстановить не удается, но одна мысль тянет за собой другую, и в результате я, по просьбе мистера Райхманна, уже извлекла из памяти гораздо больше, чем могла рассчитывать. Мы, как положено, сидели через стол друг от друга, и, когда мистер Райхманн хотел подтолкнуть ко мне блокнот, наши руки соприкоснулись; он как ужаленный отпрянул назад и тут же постарался отвлечь внимание от этой случайности, пустившись в объяснения насчет разбирательства дела. «Судебная машина работает медленно», — сказал он, а я ответила: «Не вижу, чтобы она работала». Мне удалось придать своим словам весомость и жесткость; похоже, он в очередной раз перепугался. Чтобы разрядить обстановку, я хохотнула и не без удовольствия отметила, как по его лицу пробежала тень: выходит, этот крайне самонадеянный господин не так уж уверен в себе. Мои выходки не понравились надзирательнице, следившей за нами из угла, и, поймав ее негодующий взгляд, мы оба рассмеялись, после чего лицо мистера Райхманна приняло обычное выражение. Понятно, в тюрьме легкомыслие не поощряется, но мне думалось, что к взрослым людям глупо относиться как к детям — срамить, запирать на ключ и непременно оценивать каждый их поступок либо как ангельски примерный, либо как уголовно наказуемый.

Разумеется, не проходит и дня, чтобы я не вспоминала спасательную шлюпку и не задавалась вопросом, где лучше — здесь или там, но это вовсе не навязчивая идея и не психическое расстройство, которые сгодились бы для целей доктора Коула. Я вхожу под синие своды памяти, как в храм: с почтением и душевным трепетом. Этот храм тоже наполнен светом, но не простым сиянием дня, проникающим сквозь витражи с трагическими образами распятия Христа, а светом океана, зеленовато-мутным и холодным, как сердце Сатаны.

Можно ли рассуждать о свете, не понимая его сущности? Генри сказал бы «нет», а мистер Синклер прочел бы очередную лекцию; поэтому я попросила адвоката Гловера, помощника мистера Райхманна, принести мне какие-нибудь учебники. Но так ли важен для меня тот факт, что свет, как утверждает сегодня наука, является всего лишь частью непрерывного волнового спектра и имеет корпускулярно-волновую природу? О волнах мы знали предостаточно. Они вздымались у нас над головами. Когда на их гребнях мы взмывали ввысь, нам на доли секунды открывалось величие бескрайнего, безлюдного моря. Потом нас обрушивало вниз, и весь мир тотчас же застилали гигантские стены воды.

Когда я упомянула слово «свет» в письме Грете Виткоппен, молодой немке, которая одной из первых примкнула к миссис Грант и специально осталась в Америке подольше, чтобы присутствовать на суде, она мне ответила так: «Не напоминай мне о таких вещах! По мнению адвокатов, я вообще не должна с тобой переписываться, чтобы не создалось впечатление, будто мы в сговоре. Но передай миссис Грант, чтобы она не беспокоилась. Мы все знаем, что нужно делать! А свет я постараюсь вычеркнуть из памяти — если получится. Такая жуть! Все увидели в нем знамение Божье, но мне почему-то кажется, это подстроила Ханна. Тебе не приходило в голову, что она ведьма?»

Насколько я поняла, она имела в виду те странные пучки света, что появились откуда ни возьмись глубокой ночью, примерно на шестнадцатые сутки, и заскользили по воде. Это зрелище врезалось мне в память на всю жизнь, равно как и вид головы мистера Харди, которая раз за разом всплывала там, где ушла под воду — и, казалось, навсегда.

Не веря своим глазам, мы тогда оцепенели, но сомнений не было. Свет увидели все до единого; споры разгорелись лишь вокруг его источника.

— Такой свет люди видят перед смертью, — сказала Мэри-Энн.

— Ты-то откуда знаешь? — фыркнула Изабелла, та самая, которая сказала миссис Флеминг, что наша шлюпка при подъеме ударила бортом какую-то девочку.

Изабелла в ту ночь оказалась рядом с Аней Робсон, и та завела обычную песню: «Не говорите таких вещей! Ребенку вредно это слушать!» — но на нее давно никто не обращал внимания, и Мэри-Энн продолжила: