Шлюпка - Шарлотта Роган

Когда окончательно рассвело, миссис Грант решила поставить на голосование вопрос, не отправить ли мистера Харди за борт; и тут всех охватила какая-то апатия. Такую бесстрастность я могу объяснить лишь тем, что миссис Грант, как я уже говорила, заручилась доверием других пассажиров; а может, на людей подействовал серый, мертвенный штиль. Одна Аня Робсон с возмущением отреагировала на это предложение, как будто только сейчас осознала, что происходит вокруг.

— Есть же другая шлюпка, правда? — спросила она, старательно закрывая ладонями уши своего маленького сына. — Если не хотите находиться с ним рядом, почему бы не пересадить его туда?

Мысленно возвращаясь к тем событиям, отдаю должное Ане за поиски компромисса, но в тот момент ее предложение выглядело надуманным, если не бредовым. Во-первых, другая шлюпка давно скрылась из виду, так что надежды на нее не было. А во-вторых, мы, с моей точки зрения, уже чувствовали себя полностью отрезанными от человечества и не надеялись на какую-либо помощь извне. Миссис Грант ответила Ане мягко — помню только ее тон, а точные выражения забылись.

— Голосование «за» означает смертный приговор, — уточнила Ханна, чтобы не осталось никаких недомолвок.

Но Мэри-Энн все равно смотрела на меня как безумная и переспрашивала:

— Что такое? О чем был вопрос?

Мэри-Энн раздражала меня все сильнее: она хотела быть всеми обласканной, невзирая на свой вероломный, неуравновешенный характер. До той поры ее боязливость и нерешительность заставляли меня крепиться, но сама она не дала мне ровным счетом ничего — она была из тех, кто умеет только брать. Раз уж события приняли такой мрачный оборот, я не собиралась ее ограждать. В отличие от Ханны, я не стремилась подбирать обтекаемые, доступные и понятные ей метафоры. Ее вопросы я считала глупыми и неуместными, но она, привыкшая оставаться в стороне от любых решений, жадно ловила каждое мое слово. Случалось, она меня окликала без всякого повода, а сама надеялась получить ответ, даже не потрудившись сформулировать вопрос. Я бы тоже предпочла, чтобы волевые решения принимал за меня кто-нибудь другой, но не хотела уподобляться Мэри-Энн с ее полубезумными сомнениями. Если мистер Харди говорил: «Ветер сменился на западный», она тут же начинала меня дергать: «На западный? Он сказал — на западный?»

Я отвечала то «да», то «нет», смотря по обстоятельствам, но почти никогда ее не обманывала.

— И что это значит? — не отставала она. — Запад в какой стороне?

Опираясь на свои скудные знания о нашем местонахождении, я сообщала ей неутешительные факты. «Это значит, что нас сносит обратно, в сторону Англии», — говорила я на первых порах, когда мы всеми силами старались не сбиться с курса. «Надейся на лучшее, — добавляла я. — Если нас прибьет к берегу, ты сможешь купить себе новое подвенечное платье». А Ханна между тем говорила так: «Это как качели, Мэри-Энн. Ветер то в одну сторону подует, то в другую».

Сейчас нас просили сделать нелегкий выбор относительно виновности Харди, а потом вынести приговор, но я повернула дело так, будто все упиралось в нерешительность Мэри-Энн.

— Ладно, прекрати, — сказала я. — Это не игрушки, Мэри-Энн. Уж извини, если оба варианта тебе не по нраву, но Харди определенно представляет для нас опасность. Он утратил и свой авторитет, и способность принимать разумные решения. Либо мы выбросим его за борт, либо сами утонем, вот и все.

Еще не договорив, я усомнилась в справедливости этих слов. В тот момент у меня, честное слово, не было однозначного мнения; нет его и сейчас. В то утро, глядя на мистера Харди, я невольно вспоминала сверхчеловека, каким он предстал перед нами в первые дни. Если в нем и осталось теперь нечто богоподобное, он уже принял обличье простого смертного, а все мы знаем, что ждет таких богов. Возможно, он изменился; возможно, изменились мы сами; а возможно, изменились только обстоятельства, которые требовали новых действий. Зато миссис Грант, независимо ни от чего, лишь укрепила свои позиции, оставшись твердой, выносливой, бесконечно деятельной. Впрочем, мне предстояло оценить не только эти две фигуры, но и преобладающие настроения; обрушивая на Мэри-Энн первое, что приходило на ум, я исподволь вглядывалась в окружавших меня людей и пыталась по лицам угадать их мысли.

Могла ли я знать наперед, как распределятся голоса? Получилось так, что Мэри-Энн призвали к ответу до меня. Этого следовало ожидать, если, конечно, сидеть за письменным столом и анализировать обстановку: заступая на дежурство по составленному мистером Харди графику или раздавая питьевую воду, мы всегда двигались от его места на корме по часовой стрелке, а потом зигзагом охватывали ряды сидений, один за другим; само собой разумелось, что и сейчас будет соблюдаться тот же порядок, вследствие чего сидевшей справа от меня Мэри-Энн придется высказаться первой из нас двоих. Конечно, главенство мистера Харди осталось в прошлом, теперь у нас верховодила миссис Грант, и никто бы не поручился, что она станет придерживаться той же схемы; будь у меня возможность не раз и не два обдумать эту ситуацию — хотя ослабленный мозг едва ли на такое способен, — вывод звучал бы следующим образом: привычный ход вещей был только на руку миссис Грант, потому что у всех создавалась иллюзия, будто мы просто-напросто выполняем неизбежное рутинное дело.

Итак, Мэри-Энн пришлось высказать свое мнение до меня. После всего, что я ей наговорила (а я еще добавила: «О себе не думай. Вспомни своего Роберта. Подумай о нас — обо всех. Но если непременно хочешь думать о себе, вообрази, как ты барахтаешься в черной воде, бессмысленно пытаясь продлить себе жизнь на минуту-другую — не потому, что из этого выйдет толк, а потому, что любое животное противится смерти»), Мэри-Энн, пряча лицо, жалобно шепнула: «Я не животное», а потом подняла руку и кивнула в знак согласия.

Настал мой черед. Мэри-Энн по-прежнему закрывала глаза сжатыми кулачками. Волосы неряшливыми прядями спадали ей на лицо. Исход голосования был уже ясен, и, когда миссис Грант с Ханной начали сверлить меня глазами, я пробормотала: «Воздерживаюсь. Мой голос ничего не решает. Делайте что хотите». Не знаю, расслышал ли это мистер Харди, но я помотала головой, чтобы с его места могло показаться, будто я голосовала против. Во мне еще теплились какие-то обязательства по отношению к тому, кто вел нас за собой, по отношению к мужчинам вообще и, конечно, к Богу, который всегда виделся мне в мужском обличье; сейчас этот образ как-то расплывался, по собственной прихоти вздымался из пучины и грозился нас утопить, но до поры до времени по той же прихоти поддерживал в нас жизнь и только пугал.

Ханна что-то прошипела себе под нос. Ее мертвецкое лицо скривилось. Через всю щеку тянулся красный, свежий порез. Слов я не разобрала, но по сей день у меня перед глазами стоят ее губы, которые растрескались и кровоточили, словно на месте рта у нее тоже появилась резаная рана. «Трусиха», — послышалось мне, но миссис Грант остановила ее прикосновением руки, на миг устремив в мою сторону свои непроницаемые глаза, и я как-то успокоилась, потому что в некотором роде подпала под ее власть. Такой уж у нее был дар — изображать понимание. На других женщин это действовало еще сильнее, чем на меня. Они отвечали ей преданными взглядами, а некоторые, осмелев, свысока посматривали на мистера Харди.