Прыгун - Роман Коробенков

По телу истерично принимаются маршировать бесчисленные армии мурашек, волосы на голове беспорядочно и заметно шевелятся.

На кровати кажется небезопасно, не хочется делать ни шага, но ужасно тянет проверить, что же это такое.

Там кто-то смеется, и от смеха этого дрожат стекла в рамах.

Самоубийца снимает комнату в пятикомнатной квартире, где в каждой из прочих комнат живут женщина среднего возраста — мама и женщина несколько моложе — дочка. Кому-то из них принадлежит и сама квартира.

Приводить никого не разрешается, Родик удивлялся, как ему разрешили здесь жить. Правило строго блюдется, и, кроме него, здесь не бывало других мужчин, а в свинцовом воздухе пыльных комнат в ленивом восторге порхает малютка шизофрения. Одна из женщин иногда тоже поет, при этом она настолько выжила из ума, что не помнит ни слова из песни. Подсознание невольно выдает старые, некогда потерявшиеся там мотивы, если не выдает — мотив синтезируется самостоятельно. Происходит это и рано утром, и поздно ночью. Она поет лишь звук «ля», спрягая его во всевозможных тональностях, не жалея голосовых связок, безжалостно тянет несчастные ноты. Она выкладывается так, что невозможно заниматься чем-либо под этот кошмар, даже смотреть телевизор.

Но это — не ее пение. Скорее мужской голос, зычный, пронзительный, вездесущий. Он проявляется вновь, ведя неведомый мотив, похохатывая в местах припева, очень ровно и точно накладывающийся на композицию «вне времени», что представлена в комнате.

Очень медленно, стараясь не скрипеть кроватью, Родик встает и крадучись добирается до двери. Приоткрывает ее и выглядывает в коридор, который, однако, сакраментально пуст, и лишь пустячные картинки замерли на водянистого цвета обоях.

«…кевин кваазен кевин кваазен геквакен гек-вокен кевин кваазен.»

Родик прикрывает дверь, возвращается обратно, но голос неумолим, он вызывает по телу всевозможные реакции. Кровь приливает к корням волос, голова становится тяжелой. Собственное тело кажется то невесомо легким, то невыносимо бетонным.

Тяжеловесным орнаментом неведомого пения прибавляется отвратительное подобие музыки, негромко зашипевшей, точно змея, после чего возопившей так, что подпрыгивает лампочка под потолком. Она почти оглушительна, злое варево рока, сквозь который едва протискивается писк телефонной трубки, что находится не на базе, а где-то лежит.

Родик слышит писк, понимает, что звонят ему, и ему необходимо найти ее (Ее), услышать важный звонок, но музыка путает поиски. Он понимает еще, что никогда не найдет телефонную трубку, предпочитая бессильно лежать. Со стороны он напоминает психопата, что вьется в петлях предположений, корчась в потолок лицом от предчувствуемой бесполезности метаний или, может, от предчувствия беды. Он даже почти знает, кто звонит. Он не способен однозначно сказать это именно сейчас, можно сказать, он не способен вспомнить, но он чувствует ту руку, которая набрала цифры.

Появляется странное ощущение — все это будет происходить вечно. Музыка усиливается, и голова начинает гудеть ей в унисон, гул растет неумолимо и постоянно.

К горлу подкатывается волна спазмов, и приходится резко встать, чтобы не осуществилось то, от чего станет еще гадостнее.

Ноты на обоях начинают прыгать с места на место, сам по себе белый лист на столе складывается в аккуратный самолетик и, взлетев, делает петлю вокруг лампы, после чего отважно покидает комнату посредством форточки. Само по себе, с размаху и разбегу, к дрожащему телу приносится окно. Создается ощущение, что оно выпрыгнуло из стены, дабы подпереть локти самоубийцы щербатым подоконником. На нем как был недвижим, так и остался, не повернув головы, серый созидательный кот.

Очень медленно глаза сквозь гулкие удары век фиксируют происходящее на улице.

Схематичный день. Его с невероятной скоростью и под зловещий аккомпанемент голоса и музыки полосует в клочья дождь-маньяк. Размытые человеческие фигурки, среди которых неожиданно проступает нечто до боли знакомое. К ужасу своему, Родик различает в этой безразличности кибербабку Нокка. Она такая же, как тогда в метро, и опять делает вид, что не смотрит в его сторону, внимательно разглядывая голубей. Странным образом прочие силуэты также приобретают смысл, переставая выглядеть шахматными фигурками. Они перестают нестись по заданной кривой собственной биографии, выстраиваются в дружные ряды, меняются местами и образуют собой в совокупности стрелку, указывающую прицельно куда-то вниз, под самое окно. Лица всех, удивительно различимые с высоты седьмого этажа, поразительно знакомы.

Родик знает всех и каждого, он смотрит в их до боли знакомые черты и понимает, что они — уже не они. Они улыбаются как всегда, но чуть натянуто, смотрят на него как обычно, и все же это странные взгляды. Они все курят, и это выглядит чуть иначе, при том что многие из них вообще не курят. Их всего человек двадцать, но лиц уже насчитывается более сотни.

Створки окна распахиваются не внутрь, как устроены, а противоестественно наружу.

Тело Родика воспаряет над уродливым камнем подоконника, руки на секунду замирают на его облупленной поверхности, удерживая на миг дурное тело в сложной геометрической фигуре. Потом они все же отталкиваются, и под воцарившуюся тишину лишь кричащий ветер наполняет одежду самоубийцы легкомысленной лаской.

Сердце в этот момент не бьется, оно замерло от страха и ожидания. Мысли же, наоборот, фонтанируют внутри головы, скоропалительно перемалывая все, что было и что могло быть.

Одежда трепещет, и это самый красивый звук, на который способна ткань. Руки ловят воздух, предательски надеясь найти что-либо, что не будет утекать сквозь пальцы. Кожа не чувствует дождя, точно капли летят мимо. Будто кожа уже не материальна для этого мира.

Секунды хватает, чтобы разглядеть, куда указывала стрелка: это тентовая крыша уродливого автомобильного фургончика. Она гораздо дружелюбнее, нежели суровое лицо асфальта, распростершегося на многие километры вокруг, хотя это нелегкая физика для тела, падающего с высоты седьмого этажа.

«…кевин кваазен кевин кваазен геквакен гек-воен…»

Звук самолета — очень странно. Откуда взяться тут звуку самолета, такому близкому, что появляется ощущение — подними руку и ухватишь его за крыло? Предположительно, это моя голова, раз я нахожусь внутри нее. Соответственно любой шум должен быть знаком, или этот самолет — та самая неконтролируемая часть меня, которая порой творит те самые необъяснимые вещи.

Позже звук перестал напоминать мне самолет. Больше он напоминал электрическое гудение, гул чего-то невидимого, но исключительной мощи. Электростанция всегда рядом, когда я совершаю очередной прыжок. Она первая, кто встречает меня, и именно ее гудение подсказывает мне тогда, когда я еще не понимаю, мои ли это мысли либо это мысли сами по себе, что все-таки опять — я жив.

Определенно в моем теле что-то сломалось. Определенно это нечто горячее, что будто омывает мое тело — боль, понять которую я смогу уже очень скоро, и тогда вопль жизни распахнет все мои поры в их пугающей многочисленности.