Русский Ришелье - Ирена Асе

Царь посмотрел в свои бумаги, отыскал заранее составленный план выступления. Ясно и четко стал излагать существо вопроса:

– Холоп мой верный, воевода Царевичев-Дмитриева града Афонька Ордин-Нащокин, пишет из Ливонии, что нам надо бы воевать со свеями. – Сообщив это, царь зачитал боярам секретное послание Афанасия Лаврентьевича: «Писал ко мне Якоб, князь курляндский, что теперь удобное время для мира с королем шведским, я отвечал ему: за нарушение вечного мира многие земли встали на шведского короля, и, кроме видимой рати, теперь от Господа Бога послана на Ригу невидимая[27], и если рижане покорно к подданству приступят, то от надлежащего страху избудут и без печали в свои дома возвратятся, и писал я, чтоб курляндский князь промышлял о подданстве рижан…»

Далее воевода жаловался: еще осенью написал государь указ, чтобы из Пскова, Полоцка выслали в Царевичев-Дмитриев город ратных людей, но указ сей не исполнен. «Помощи мне не дают, только возненавидели меня, холопа твоего. Я покинут в самых дверях неприятельских…»

– Пошлем для воеводы войско? – закончил выступление царь. Посмотрел на бояр и понял, что не нашел у них понимания.

Кто-то сказал:

– А зачем? Ригу так просто не взять.

Раздались сетования, что казна совсем оскудела, денег нет. Взял слово и царев тесть, боярин Илья Милославский. Напомнил: Ливония мала, земли в ней небогаты. То ли дело – украинские черноземы: от них стране великая благодать, да и большая страна – Украина. Польский король усиливается с каждым днем, скоро пожелает вернуть Украину. Ее-то и надобно оборонять.

Говорил боярин очень дельно, но царю вдруг захотелось вскочить, рвануть советчика за бороду и потянуть ее до земли. Да, хоть и отличался Алексей Михайлович добрым нравом, но, случалось, выводили его из себя придворные. Он ведь прекрасно понимал, чем вызваны слова Милославского. Илья был силен своим родством с государем, а вот больших родовых вотчин не имел. Вот и зарился на украинские черноземы: кого, как ни тестя наделит там землей государь, заполучив большую провинцию?

Бояре же слушали речь Милославского с одобрением. «Они тоже хотят земель – и князь Черкасский, и боярин Морозов, и остальные», – сделал вывод молодой царь.

Долго заседала в тот февральский день Боярская дума. Снова началась вьюга, ежились собравшиеся перед дворцом дворяне, а в Грановитой палате продолжались дебаты.

Государь всея Руси прекрасно понимал, сколь нужны его стране порты на Балтийском море, хотя бы на территории утерянного в правление его отца, царя Михаила, побережья Финского залива. Но Алексей Михайлович помнил и о том, что случилось восемьдесят лет назад, когда царь Иоанн Васильевич Грозный безрассудно начал бороться за Ливонию против Польши и Швеции одновременно: в результате ничего не приобрел, но довел страну до того, что крымский хан, обнаглев, во время внезапного набега Москву спалил.

А главное, с пониманием отнесся царь к словам: «Мы не можем оставить на Украине православных во власти католиков». Говорили и о том, что король Швеции и князь Семиградья разделить Польшу все же не в силах, а значит, более не надобно помогать Польше, напротив, пора готовиться к новой борьбе за Киев и Смоленск, в защиту миллионов православных людей. На этот довод царю нечего было возразить.

Бояре приговорили: всеми силами удерживать Украину, к воеводе Нащокину рать не слать. В Прибалтике же «промышлять всякими мерами, чтобы привести шведов к миру». О чем дьяк Алмаз Иванов обязан был срочно известить Ордина-Нащокина.

Обед во дворце в тот день начался значительно позже обычного.

Государь продолжал поститься. Вспомнив о грехе, ночью содеянном, он вновь ощутил прилив стыда. Ведь мало того, что изменил жене, так чуть было не обидел и ее родителей. Подозвал своего тестя – Илью Милославского к себе, был с ним на редкость приветлив.

После обеда не грех поспать. Встал-то государь в четыре утра. Отдохнув, Алексей Михайлович вновь направился в церковь. А когда кончился молебен, уже наступил вечер. Не желая более думать о делах, государь направился к супруге. Хотел с ней немного погулять по Кремлю, но посмотрел на метель и передумал. Надо сказать, что супруга царя, как и боярыня Мусина-Пушкина, была в те дни тяжела[28].

Заметим, что царь и в отношении жены нарушал общепринятые правила. Ей следовало бы в тереме сидеть, среди придворных дам, а государь порой устраивал в ее покоях своего рода вечера, когда приходили князья да бояре, беседовали, женщинам разрешалось участвовать в разговорах, угощаться фруктами. Вот и сейчас пришло несколько придворных, болтали, потом в присутствии царицы государь занялся откровенным нарушением закона: играл с боярином Ртищевым в шахматы.

Да, такова была в то время жизнь: россиянам не дозволялось играть в эту древнюю игру. Странные правила: можно было сколько хочешь пить вина, но запрещалось музицировать на гуслях; можно было посещать падших женщин, но попробуй только сыграть в шахматы или в шашки! Впрочем, царь жил иной жизнью, чем народ. Он все эти не им установленные запреты хоть и не отменял, но не одобрял и игнорировал. Во дворце был даже установлен орган, привезенный из немецкой земли. И если народные актеры – скоморохи, были поставлены в стране вне закона, то для себя государь вскоре повелит создать придворный театр.

В запрещенную игру царь в тот вечер играл неважно, сказывалось то, что недоспал прошедшей ночью. Получив от боярина Ртищева мат, вздохнул про себя: «Вот так мне, за грехи мои!»

Алексей Михайлович рано отправился почивать. Никому не пояснил, что хочет перед сном предаться стихотворчеству – государь был и поэтом, о чем даже во дворце знали немногие. Спальник зажег свечи, и царь в примыкавшем к спальне кабинете взялся за составление виршей. Но на сей раз стихи не шли, не слагались ладно у невыспавшегося Алексея Михайловича. Недовольный результатом, государь в конце концов взял свечу и собственноручно сжег написанное. После чего отправился спать.

Два спальника услужливо помогли Алексею Михайловичу раздеться, он лег в приготовленную ими постель. Несмотря на усталость, сон, однако, не шел. Внезапно вспомнились белые бедра и крепкие груди боярыни Ирины Мусиной-Пушкиной, ее сладкие уста и греховные стоны. «Хоть бы пришла ко мне греховодница, – с досадой подумал государь. – Как начнешь к ней привыкать, так ее и нет!» Но пылкая любовница так и не явилась к нему, и царю пришлось спать в одиночестве.

Генеральный писарь войска Запорожского Иван Выговский лежал, уткнувшись головой в пол, и тихонько скулил:

– Отпусти меня, ясновельможный пан гетман, ибо невиновен я!

Подняться Иван Выговский не мог – к полу в доме гетмана он был прикован за руки и за ноги тяжелыми цепями. Пожалуй, никогда еще жизнь православного шляхтича Ивана Выговского не подвергалась такой опасности, как сейчас.