Тайна - Эрнесто Киньонес

Я чувствовал, как ему неловко. Как стыдно, что я стал свидетелем его вопля. Наконец Саль снова сделался смиренным стариком.

– Знаешь, papo, единственное мое желание – это начать все сначала. Начать сначала, больше мне ничего не надо. Но начать сначала невозможно. – Что-то подобное он мне уже говорил. – Но если бы я мог все начать заново, – Саль явно не один раз вел этот разговор с самим собой, – то где бы я начал? – Он снова взглянул на фотографию. – С того самого дня моя жизнь пошла под откос. Где бы я мог начать?

– Может, прямо сейчас? Сегодня? – сказал я. – Саль, не надо и дальше наказывать себя, ты и так живешь в темноте.

– Я должен так жить. – Он убрал снимок и зашагал к полицейскому участку.

– Нет, не должен. Слушай, тебе не обязательно жить в стыде, ты расплатился сполна, ты столько лет просидел в тюрьме…

– И никого не вернул, – перебил он меня твердо, но вежливо. Я наконец увидел кривую улыбку, хотя ее, скорее всего, вызвала к жизни печаль.

Мы шли через Адскую Кухню Сальвадора. Через жестокий район, породивший уличного супергероя марвелловских комиксов, ирландца Сорвиголову. Но джентрификация превратила Адскую Кухню в Клинтон, и адскими здесь теперь были только цены на жилье.

– Mira, papo, ты слышал историю о том, как босяк играл в карты с Судьбой?

Я помотал головой.

– Так вот, приходит Судьба играть в карты, и босяк думает, что он сейчас ее обыграет и изменит свое будущее. Но он, понимаешь ли, замечает, что Судьба жульничает. Босяк видит все ее подлые трюки и проигрывает. Судьба говорит ему: ты всегда будешь босяком. Потому что ты жульничаешь, отвечает босяк. А Судьба ему: верно, но я все же дала тебе сыграть.

– Не понял, – сказал я.

– Это значит, что у меня с самого начала была подлая жизнь. Но она у меня была. Может быть, в этом все дело? Может быть, мне надо радоваться и своей несчастной жизни? Да? Но как мало в этом смысла, papo.

– Знаешь, Саль, может, espiritista и тебе поможет. В смысле – Пета Понсе. Она все равно приезжает, так что и тебе не повредит.

Но Саль шел вперед.

Оказавшись возле полицейского участка, он сравнил его с фотографией, как сравнивал фотографию игровой площадки с площадкой реальной.

– Саль, я знаю, что солнечный свет как-то действует на тебя, но давай придем сюда днем? Так, чтобы ты был не один?

– Нет, papo. – Он не отрывал взгляда от участка. – При свете дня я могу наткнуться на кого-нибудь из них.

– На кого?

– На матерей.

– На матерей? Чьих?

– Тех мальчиков, – сказал Саль, удивляясь моей непонятливости.

Я подумал: это вряд ли. Слишком давно все произошло, матери мальчиков, наверное, уже обратились в прах. Умерло и поколение Плащмена. Большинство тех, кто был тогда взрослым, наверняка покинули этот мир. Но Саль думал иначе. Матери мальчиков ходят по земле, как и он сам.

– Саль, шансы, что ты столкнешься с теми женщинами, равны примерно нулю.

– Нет, papo. – Он как-то очень быстро затряс головой. – Они здесь. Прямо сейчас. Спят где-нибудь. – Его глаза цепко оглядели многоквартирные дома и таунхаусы, расположившиеся напротив нас, они теперь стоили миллионы. – И если я наткнусь на них, что я им скажу? Как сказать матери, что ее сына больше нет и в этом виновен я? Объясни, papo?

Не один только свет солнца повергал его в стыд. Саль умел сотворить живых людей из мертвого прошлого. Даже если бы одна из тех женщин оказалась жива и он бы случайно встретился с ней, она ни за что не узнала бы его, а он – ее. Но Сальвадор в глубине души верил, что встреча неизбежна. Призраки жили у него в голове.

– Давай сходим на могилы мальчиков, ночью, – предложил я.

– Для чего? – Саль перевел глаза с полицейского участка на меня.

– Скажем, что ты раскаиваешься в содеянном.

И его лицо набухло. Даже в темноте было видно, как наливаются омуты его глаз. Сальвадор плакал беззвучно. Даже не хлюпал носом – просто молча истекал слезами, забивавшими сетку морщин у его глаз, и морщинистое лицо покрывалось ломкой коркой воспоминаний.

– Это надо живым. Ходить на могилы – это для живых, papo. Я не могу просить прощения у мертвецов. – Его пропитанный слезами голос не сорвался. Сальвадор медленно взошел по ступенькам полицейского участка и открыл дверь.

– Вот именно, – сказал я. – Тебе самому полегчает. Ты ведь живой. Тебе станет легче.

– Мне? При чем тут я? Главное – эти мальчики. А для них уже слишком поздно.

Я думал, Саль собирается войти, но он закрыл дверь.

– Меня вывели в наручниках, – сказал он, спускаясь по ступенькам и стирая с лица слезы, но не печаль. – На улице была толпа народу, телевидение, съемочные группы, свет, журналисты. Загородили путь полицейской машине, которая должна была отвезти меня в тюрьму. – Саль показал, где именно на тротуаре выстроились телевизионщики, и остановился у бордюра. – Журналист сунул микрофон мне прямо в лицо. Я и раньше его видел – в очках, с Четвертого канала, его звали Гейб Прессман, он-то и спросил меня: «Понимаешь ли ты, что чувствует сейчас твоя мать?» – Глаза Саля продолжали сочиться влагой, но говорил он уже не задыхаясь. – Вот тогда я и сказал те слова. – Которые, подобно солнечному свету, повергали его в стыд. – Тогда я и сказал те слова, papo, те самые слова. Я был мальчишкой. На меня направили столько яркого света! Я чувствовал себя плохим и великим. Как кинозвезда. Я был мальчишкой. И я сказал те слова, но я был всего лишь мальчишкой. Меня прозвали Плащменом, но я был мальчишкой. И я сказал, да, я так сказал: «Если меня сожгут – наплевать. Пусть мама посмотрит».

– Все нормально, Саль, – сказал я, хотя мне трудно было представить себя на его месте. Осознать его вину за деяния, которые он не мог отменить. Он ничего не мог ни сделать, ни сказать. Вся жизнь Саля свелась к вопросу морали, он увяз в своей жизни, и неважно, сможет ли кто-нибудь извлечь урок из его истории, будет он прощен или нет, – кнопки «перезагрузка» не существует. Жизнь без репетиций. Актер выходит на сцену без подготовки, без сценария.

– У меня никогда в мыслях не было так говорить о своей матери, papo.

– Я знаю, Саль.

– Она умерла, пока я сидел. – Он имел в виду – в тюрьме. – Так что я уже никогда не смогу попросить у нее прощения.

Какой жестокий счет, как у того типа из греческих мифов, который катит камень в гору лишь для того, чтобы камень снова скатился вниз. Саль и был им. Сизифом. Он не жаловался, не говорил про несправедливость – он просто катил свой камень. Он жил с болью, жил с печалью и стыдом, но принимал тот факт,