Клуб первых жен - Оливия Голдсмит

– Я вернусь в зал. – Она поцеловала Элиз и встала, но тут же застыла на месте, схватившись рукой за стойку.

На одном из диванчиков, расставленных вдоль стены, сидели Аарон и Лесли Розен. На нем был смокинг, белый шелковый шарф с бахромой небрежно обернут вокруг шеи. Его темные волосы блестели, глаза сияли, улыбка была просто ослепительной. Анни всего на секунду задержалась на них взглядом, а затем быстро отвернулась, как учил ее отец: старайся не смотреть на то, что тебе неприятно. Она прошла через овальный холл и стала подниматься по лестнице, крепко держась за перила.

«Возьми себя в руки, – уговаривала она себя. – У него своя жизнь. Прекрати это. Рано или поздно ты должна была увидеть их вместе. Лучше раньше, чем позже. Веди себя как ни в чем не бывало», – приказала она себе, подходя к столу.

Дуарто все еще говорил.

– Мы все здесь служим золотому тельцу. Мы прославляем не Джила Гриффина, а то, что у него в карманах.

– Что у него в карманах? – рассеянно спросил Крис.

– Деньги, dinero.[2]И все это ради денег. Здесь никому дела нет до больных СПИДом, до голодных и бездомных. Только не этим людям. И не в этом городе. Все эти сборища замешаны на деньгах. Кто сколько получил, кто сколько потратил. – Он заплакал. – Всем наплевать, что Ричард умер. Его никто даже не навещал. – Он повернулся к Бренде. – Никто, кроме тебя, дорогуша. Я этого не забуду. – Дуарто поднял руку Бренды и поцеловал. – Она каждый день приходила к нему, приносила фрукты, мясо, все. – Он вытер глаза и опять посмотрел на Бренду. – Готовишь ты плохо, – заявил он.

– Зато много, – она погладила Дуарто по руке.

– Просим всех занять свои места.

Наступило время официальной части. На подиуме Роберт Хазенфус взял микрофон. Роберт Хазенфус был членом совета нескольких больниц, полдюжины клиник в городе носило его имя. Границы его филантропической деятельности простирались очень далеко: ходили упорные слухи, что одна из комнат в его огромных апартаментах была оборудована под гинекологический кабинет. Несколько людей готовы были поклясться под присягой, что каждую неделю туда приходили две проститутки, одна из них одевалась медсестрой и ассистировала, пока он осматривал другую. Анни считала, что эта история мало похожа на правду, но были люди, которые уверяли, что в ней даже ничего не преувеличено.

В то время как внимание всех присутствующих обратилось к сидящим за главным столом, Элиз повернулась к Анни и Бренде и, изящным взмахом руки отметая прочь Билла, Морти, Аарона и Джила, произнесла глубоким хриплым голосом: «За брошенных жен». Одновременно, как по команде, они подняли бокалы.

– Леди и джентльмены, – взывал Хазенфус. – Мне очень приятно, что вы так весело проводите время, но давайте вспомним причину, по которой мы здесь собрались.

Шум голосов постепенно стих, и только за главным столом Хазенфус Голдберг продолжала воспитание Шелби Кушман.

– Ты видишь Персеус Даглеви? – спросила Гунилла шепотом.

Шелби проследила за ее взглядом.

– Это та худая дама в черном?

– Они все худые дамы в черном. Дорогая, это же Нью-Йорк. Вон та, которая сидит рядом с Пэт Бакли.

– Та, в которой явно есть что-то арабское? – спросила Шелби со своим тягучим южным акцентом.

– Никогда, просто jamais[3]не называй персов арабами, дорогая. – Гунилла от возмущения даже затрясла головой. – Это такой дурной тон. Запомни, именно персы и придумали арийцев.

Пристыженная Шелби кивнула. Столькому еще надо учиться!

– И что она?

– Ей сделали операцию по уменьшению груди. Третью по счету. На будущее запомни: две операции – это предел для любой части тела. Иначе можно кончить, как Майкл Джексон. Короче, что-то там не получилось, и теперь у нее вообще нет сосков. Можешь себе представить? Они напортачили с одним, а потом удалили и второй, для симметрии. Теперь под просвечивающими платьями она носит резиновые протезы. Я пользовалась тем же клеем, когда носила накладные ресницы. Ужасная гадость. Как она не пачкает им платья? Я так рада, что эти ресницы вышли из моды. Мой муж – не Сол, мой второй муж – их просто ненавидел. – Она на секунду задумалась. – Правда, меня он тоже ненавидел. – Шелби хихикнула. Гунилла подняла бровь, прищурилась и продолжила: – Послушай меня, милочка. Ты, конечно, южанка, но ты не дурочка, я это вижу. Ты захомутала Морти Кушмана, а я-то знаю, чего это стоило. Ты мне нравишься. Я хочу тебе помочь. Поэтому запомни: все мужчины ненавидят всех женщин. Без исключения. Если ты встретишь кого-то, кто покажется тебе исключением, и ты влюбишься, немедленно уезжай на курорт и оставайся там, пока не стабилизируется уровень сахара в крови.

Она перевела дух. Роберт Хазенфус все еще бубнил: Джил Гриффин это, Джил Гриффин то. «Господи – подумала Гунилла, – ведь все прекрасно знают, что в этом мире подонков и мерзавцев он самый отъявленный негодяй». Она перевела взгляд на своего мужа: действительно ли его последний роман представляет для нее угрозу? Дети уже выросли и не могут служить прикрытием, значит, придется защищаться самой. Она опять повернулась к Шелби и продолжила урок:

– Ну, конечно, наоборот: все женщины ненавидят всех мужчин. Это основа цивилизации, какой мы ее имеем. – Она раскрыла вечернюю сумочку, достала тюбик помады «Палома» и начала аккуратно подкрашивать губы. Шелби была потрясена: она делала это совершенно невозмутимо на глазах у всего зала. Как зачарованная Шелби наблюдала за Гуниллой, а та, закончив, захлопнула сумочку, обвела глазами сверкающий зал, затем посмотрела на Шелби.

– Мы все ненавидим друг друга, милочка. Не забывай об этом.

Трое из четырех мужей, намеченных в жертвы Клубом брошенных жен, находились в этот день в зале заседаний совета Объединенных фондов Дугласа Уиттера, где должно было состояться праздничное чаепитие.

– Чаепитие, придумали тоже, – фыркнул Морти Кушман. – Как это по-светски. Да еще в этих хоромах.

Действительно, зал заседаний выглядел внушительно. «Еще бы, – подумал Морти, – сколько денег сюда вбухано. Эти парни знают, что делают. Они грабят вдов и сирот со времен войны за независимость и называют это бизнесом». Он посмотрел на Джила Гриффина и Билла Атчинсона. Типичные сукины дети американской революции.

И весь зал был стилизован под ту эпоху. Стены до середины были отделаны темным полированным деревом, а затем до потолка оклеены кремоватыми обоями. Центр комнаты занимал длинный стол, на гладкой поверхности которого отражался свет нескольких десятков свечей, настоящих свечей, огромной медной люстры. Джил говорил, что это какой-то необыкновенный антиквариат чуть ли не из штаб-квартиры самого Вашингтона. Настоящее освещение, конечно, давали обычные электрические лампочки, аккуратно вделанные в высокий, богато украшенный лепниной потолок. Полы были тоже из темного полированного дерева, как в настоящем дворце. Но самое потрясающее было то, что весь этот уголок истории находился на шестьдесят восьмом этаже здания № 120 по Уолл-стрит, и из его окон открывался великолепный вид на Нью-Йоркскую гавань. Правда, увидеть все равно ничего было нельзя, поскольку в окна, тоже, конечно, стилизованные под старину, было вставлено рифленое стекло с пузырьками воздуха внутри. Это был класс: ухлопать уйму денег, создать колониальный Уильямсбург на вершине небоскреба и – проигнорировать открывающийся вид. Этим ребятам не откажешь в чувстве юмора.