Кто за главного? Свобода воли с точки зрения нейробиологии - Майкл Газзанига

Джон Дойл так не считает и думает, что вообще нет необходимости в такого рода разговорах. Он обращает наше внимание на то, что при рассмотрении множества компонентов чего угодно по мере роста их числа и совокупности параметров сети количество возможных схем растет быстрее, чем по экспоненте. При этом происходит не такой бурный, но все же экспоненциальный рост числа функциональных схем. Важно отметить, что функциональный набор есть экспоненциально убывающая доля всех схем. Таким образом, даже несмотря на то, что число возможных комбинаций огромно, фактическое количество функциональных комбинаций — лишь малая часть этого громадного числа.

Что ж, именно это и обнаружила Ева Мардер со своими коллегами, и подобная закономерность властвует не только над омарами. Дойл приводит пример: “...в английском языке огромное количество слов — больше чем 105 штук. Но возьмите слово organized. В нем 9 разных букв, так что существует 362,880 способов расположить их на девяти местах, но только в одном случае мы получим функциональное английское слово. Поэтому крайне маловероятно, что длинная случайная последовательность букв (скажем, roaginezd) окажется настоящим словом, хотя слов-то очень много”. Дойл считает, это и хорошо, поскольку согласуется с представлением о мозге как о многоуровневой системе. Быть многоуровневым выгодно. Это связано с понятием устойчивости: уровень ниже создает очень прочную, но при этом гибкую платформу для возникающего более высокого уровня.

Работа Мардер вскрыла важную проблему для специалистов по нейронаукам. Задача состоит в том, чтобы глубже понять, как разные уровни мозга взаимодействуют, более того — как даже думать об этом, как разработать концепции и язык для описания этих взаимозависимых отношений. Такой подход даст возможность не только раскрыть тайну истинного значения понятий вроде эмерджентности, но и разобраться, как все-таки разные уровни сообщаются друг с другом.

Даже если мы предположим, что третье утверждение из приведенных выше (мысли, порождаемые нашим мозгом, детерминированы) истинно, остается еще четвертое положение об иллюзорной природе свободы воли. Забудем пока про длительную историю компатибилизма, учения о том, что люди до некоторой степени свободны выбирать убеждения в детерминированной вселенной. Что тогда в действительности означает говорить о свободе воли? “Ну, мы хотим быть свободными и самостоятельно принимать решения”. Да, но от чего мы хотим быть свободными? Мы не хотим быть свободными от нашего жизненного опыта, он нужен нам для принятия решений. Мы не хотим освободиться от нашего темперамента, потому что он тоже определяет наши решения. Мы, вообще говоря, не хотим быть свободными и от причинности, поскольку используем ее для предсказаний. Едва ли принимающий игрок, когда пытается поймать мяч и уворачивается от противников, хочет освободиться от бесчисленных автоматических подстроек, которые осуществляет его тело для поддержания нужной скорости и траектории движения. Мы не хотим быть свободными от нашего успешно эволюционировавшего устройства для принятия решений. От чего же мы хотим быть свободными? Эта тема привлекает немало внимания, как вы прекрасно знаете. Однако я предлагаю взглянуть на все в ином свете.

В буквальном смысле тысячи лет философы и почти все остальные люди спорили о разуме и теле — единое ли они целое или две сущности. Вера в то, что человек — больше чем просто тело, что в нем есть некая субстанция, душа или ум (что бы это ни было), которая делает вас вами или меня мной, называется дуализмом. Декарт, вероятно, наиболее известен своими дуалистическими взглядами. Идея, что мы обладаем сущностью помимо нашей физической личности, для нас естественна: нам показалось бы странным, если бы человек прибегнул к описанию чисто физических свойств, чтобы охарактеризовать кого-нибудь. Так, моя знакомая, которая недавно встретила Сандру Дэй О’Коннор, судью Верховного суда в отставке, не описывала мне ее рост, цвет волос или возраст, но сказала: “Она отважная и за словом в карман не полезет”. Она описала психическую сущность судьи. Хотя в сфере наук о мозге дуализм был вытеснен детерминизмом, последнего недостаточно, чтобы объяснить поведение или наше чувство личной ответственности и свободы.

Я полагаю, что мы, нейробиологи, изучаем эти явления на неверном уровне организации. Мы смотрим на них на уровне индивидуального мозга, тогда как они эмерджентные свойства, возникающие во взаимоотношениях мозга в группе. Марио Бунге высказал мысль, к которой нам, нейробиологам, следует прислушаться: “Мы должны помещать изучаемый предмет в его контекст, вместо того чтобы обращаться с ним, как с обособленным объектом”. Тезис, который физикам трудно было принять, но большинству все же пришлось: не все происходящие события можно отразить с помощью подхода “снизу вверх”. Редукционизму в физических науках бросил вызов принцип эмерджентности. Вся система приобретает качественно новые свойства, которые нельзя предсказать, просто складывая свойства ее отдельных компонентов. Вспомнив известный афоризм, можно сказать, что новая система больше суммы своих частей. Это фазовый переход, изменение структуры организации, переход от одной шкалы к другой. Почему мы верим в чувство свободы и личной ответственности? “Причина, по которой мы верим в них, как и в случае большинства эмерджентных феноменов, состоит в том, что мы их наблюдаем”. Хотя физик Роберт Лафлин сказал это о таких фазовых переходах, как превращение воды в лед, он вполне мог произнести эти слова и о нашем чувстве ответственности и свободы.

В 1972 году физик Филип Уоррен Андерсон, лауреат Нобелевской премии, размышляя об эмерджентности в статье “Больше — значит другое”, многократно подчеркивал мысль, что мы не можем понять историю макроуровня с помощью истории микроуровня. “Главная ошибка этого представления заключается в том, что редукционистская гипотеза никоим образом не предполагает конструктивизма: возможность свести все к простым фундаментальным законам не подразумевает возможности начать с этих законов и воссоздать вселенную. Собственно, чем больше физика элементарных частиц узнает о природе фундаментальных законов, тем меньше, по-видимому, они соотносятся с реальными проблемами остальных разделов науки, не говоря уже о проблемах общества”24. Затем Андерсон грозит пальцем биологам и, без сомнения, нам, специалистам по нейронаукам, тоже: “Самонадеянность физика, занимающегося элементарными частицами, и его интенсивные исследования, возможно, уже позади (человек, открывший позитрон в 1932 году, заявил: “Остальное — химия”), но нам еще нужно избавиться от самоуверенности некоторых молекулярных биологов, которые, похоже, твердо намерены попытаться свести только к химии все, что связано с человеческим организмом, — от обычного насморка и психических заболеваний до религиозного инстинкта. Несомненно, между этологией человека и ДНК находится больше уровней организации, чем между ДНК и квантовой электродинамикой, и каждый уровень может требовать качественно новой концептуальной структуры”.

В своей замечательной книге “Другая вселенная” Роберт Лафлин, получивший в 1998 году Нобелевскую премию по физике, говорит о том, что к эмерджентности начинают относиться с пониманием: “На наших глазах происходит трансформация мировоззрения — на смену стремлению познать природу, дробя ее на все более мелкие части, приходит стремление понять, как природа организует сама себя”.