Дурное влияние - Уильям Сатклифф

Выбор за мной. Выбор между ним и Карлом. И каждую секунду, пока я раздумываю, он вынужден стоять спиной к Карлу и его ножу.

Как только я это понимаю, я тут же беру его за руку.

Я ждал, что он схватит меня и побежит, но я ошибся. Он просто чуть заметно сжимает мою ладонь для храбрости, и мы уходим, не поворачиваясь, ни слова не говоря и даже не торопясь, демонстрируя Карлу гордо выпрямленные спины.

Мы делаем несколько шагов, сзади нас — неподвижность. Так хочется повернуться и проверить, не идет ли за нами Карл, так хочется увидеть выражение его лица — но я знаю, что должен делать то, что делает Донни. Сейчас главный — он.

Со стороны станции доносится отдаленный рокот.

— Поезд, Карл, — говорит Олли. — Поезд.

Карл не двигается — я чувствую это. Я почти слышу, как жужжат сейчас его мозги, решая, что с нами делать. Вот-вот подойдет поезд, мы уходим прямо у него из-под носа, а нож все так же зажат у него в руке.

А затем — шорох подошв по асфальту и топот бегущих ног. Убегающих ног. Они бегут к поезду.

И лишь когда они исчезают, — когда я слышу звук отходящего поезда и убеждаюсь, что их нет у входа на станцию, — мои ноги слабеют и затычка наконец выскакивает, давая волю слезам. Я рыдаю как ребенок — так сильно, что едва не падаю, — и Донни сгребает меня в охапку, взваливает на спину и несет домой.

Наверняка мы выглядим странно: Донни в пальто и пижаме, с младшим братом на закорках, на Кентон-роуд, в самый разгар утреннего часа пик. Наверняка люди оглядываются на нас. Но я этого не вижу. Мои глаза закрыты, и я не чувствую ничего, кроме всхлипов, сотрясающих все мое тело, и крепких рук брата, несущих меня домой.

Вот почему вы никогда не слышали обо мне. Только благодаря Донни. Я не думаю, что все зашло бы так далеко, если бы я поехал в тот день с ними, но тогда я оказался бы в деле и оно уже не называлось бы «Карл Мюррей и Оливер Уорд — двое подростков-злодеев». Тогда нас было бы трое.

Карл и Олли. Они теперь знаменитости. Кто-то рассказал мне, что слух о них дошел аж до самого Китая. Обо мне же в газетах не было ни слова. Никто так и не узнал, что я чудом оказался не с ними. Кроме моей школы и моей улицы.

Некоторые считают, что Донни должен был сообщить обо всем в полицию — остановить их прежде, чем все произошло, — но и в этом тоже виноват я. Я заставил его поклясться, что он никому не расскажет. Убедил, что полицию мы оставим на крайний случай. Я боялся, что Карл вернется поквитаться. Я и подумать не мог, что он не вернется вообще. И не знал, что он действительно решился на такое. Я полагал, он всего лишь хотел ее припугнуть.

Донни взял вину на себя — за то, что не сообщил в полицию. Он так никому и не сказал, что это я его попросил. Именно благодаря Донни вы — это все, что я получил. Вы — мое наказание. Карл и Олли получили колонию. А я — работника социальной службы. Вас и ваши нудные-пренудные визиты.

После того, что произошло, мир изменился. Стоило молве просочиться, и всем сразу захотелось посмотреть на меня, узнать, кто же я такой, но разговаривать со мной не хотел никто. В школе все сторонились меня, даже Блоб. Учителя были со мной ласковы, но больше из любопытства, и я видел, что втайне каждый из них меня ненавидит. Миссис Спаркс повесила на калитку замок, чтобы я не мог больше доставать залетевшие к ней в сад теннисные шарики.

Через какое-то время мы переехали. Туда, где никто не знает, кто я такой.

В день, когда мы уезжали, пришла Люси, и взгляд, которым смерила ее Рейчел, когда та появилась из-за мебельного фургона, напомнил мне ковбойские вестерны. Казалось, Рейчел выхватит кольт и пристрелит ее на месте, но этого не случилось.

Они разговаривали всего несколько минут, но, похоже, не зря, поскольку теперь Рейчел получает от нее письма чуть ли не каждый день. Должно быть, Рейчел ей отвечает, но это такое дело, которое не положено ни знать, ни видеть, ни обсуждать.

Вместо «конюшни» она теперь слушает заунывные «медляки», но я думаю, ей здесь нравится. Она снова выходит из дома, как все нормальные люди. Донни здесь не по душе, но он все равно скоро уедет. Наш новый садик — настоящие джунгли, поэтому папа безумно счастлив. Он торчит там целыми днями со своим инструментом и все время что-то пилит, рубит или копает. Он говорит, что скоро здесь можно будет играть в футбол, но мне как-то без разницы.

Изменились все, даже мама. Теперь она часто смотрит на меня так, как обычно смотрят в колодец, пытаясь разглядеть, что там внизу. Я никогда никому не делал ничего плохого, но поскольку я был другом Карла и Олли, многие считают меня отчасти виноватым. Мама никогда этого не говорит, да и никто никогда этого не говорит, но иногда я чувствую, что даже моя собственная мама считает, что это так.