Проклятая - Кристина Цагария

И вот тогда я начинаю сомневаться. Пусть даже это и секундная слабость, но я себя спрашиваю: «А как было бы лучше?» Но я всегда и сразу отвечаю себе одно и то же: «Лучше уж это, лучше, как сейчас». Мне плохо, и всей моей семье плохо, но сейчас все равно лучше. Лучше уж сидеть у себя дома как в тюрьме, чем ехать с ними за город, в какой-нибудь дом, чем чувствовать их тела, чем постоянно всего бояться. Правда, я и сейчас боюсь, но это совсем не тот страх, как раньше: тогда мне приходилось молча им давиться, чувствуя под собой землю деревенской дороги и глотая пыль ковриков их машин.

Но вот зато с моим нынешним страхом я могу бороться с открытым забралом. Мы можем сражаться на равных. Или почти на равных.

Я скачиваю музыку на мобильный. Смотрю телевизор. И не хочу ничего делать.

Включаю мобильник и слушаю песни, которые я туда закачала. И даже больше: я почти всегда слушаю одну и ту же песню:

Non basterà settembre per dimenticare il mare,

le cose che ci siamo detti.

Non siamo quegli amori che consumano l′estate, che

promettono una mezza verità…

…Mi sento camminare appesa a un filo in mezzo a un

temporale,

aspetto che a salvarmi passi tu…[41]

Городок

Поднимая свой лозунг, демонстранты словно скандируют: «Мы протестуем против насилия». Казалось бы, они призывают к диалогу, к солидарности, к христианскому милосердию. Однако они не занимают никакой позиции, никого не защищают, ни с кем не братаются, не требуют правды.

Горожане требуют только одного – требуют тишины, требуют спокойствия, требуют того, чтобы поскорее обо всем забыли.

Демонстранты не задают никаких вопросов. И не ищут никаких ответов.

Горожане считают себя оскорбленными, ворчат и ропщут.

– Это конечно: в том, что она рассказала, есть какая-то доля правды, но ведь она рассказала далеко не все, – слышится один голос.

– Это не наше дело. А с ней… так уж случилось, ничего не попишешь. Я-то иду своим путем, – отвечает ему второй голос.

– И пусть она перестанет жаловаться и говорить, будто мы все тут ее насиловали. Зачем она корчит из себя невинную жертву? Теперь-то она может ходить свободно: никто ей ничего не делает, никто ее не трогает. Даже карабинеры – и они теперь к ее услугам. Так что если бы мы действительно хотели ей что-нибудь такое сделать, то мы бы это и сделали… сразу, – слышится третий голос.

– Нас всех оскорбили и опорочили, навесили на нас ярлыки, – соглашаются все.

Они идут молчаливым факельным шествием, но при этом так вот шушукаются. Как будто шуршат песчинки.

Больше я уже не смотрюсь на себя в зеркало. Не хочу смотреть на свое тело. Годами оно принадлежало им, а не мне. И они делали с ним что хотели. Сначала я еще боролась. А потом все время уходила в себя и пряталась в свое тело, как в пластмассовую коробку. Они могли овладеть только телом, но я, я сама, убегала от них всегда, всякий раз. Убегала – и моим единственным прибежищем становился мой собственный взгляд: там-то они не могли меня отыскать. И я убегала так далеко, что уже не могла найти дорогу назад.

И уже не могла выбраться из этой коробки, из этой защитной оболочки, которую я сама же себе и создала. Я видела перед собой только дорогу, усеянную битым стеклом и глиняными черепками. И я шла по ней без обуви, босиком, совершенно беззащитная. Ну и куда я могла так прийти? Но я столько лет терпела – и вот, все перенесла. Ну а когда мне наконец возвратили мое тело, я от него отказалась. И тогда оказалось, что это уже не мое тело, а какая-то искусственная оболочка, которую я уже не узнаю. Вот потому-то я и не хочу смотреть на себя в зеркало.

Рассказывая эту историю, я не упоминала только о двух вещах – о моем теле и об их лицах. Их как будто бы и не было. Я их видела столько раз, но все-таки никак не могу их описать. По ночам они мне часто снятся. Но снятся мне не лица: мне снится запах земли и апельсинов, пота и сигарет. Мне снятся голоса, мозоли их рук, колючая щетина. Снится их кожа, мешавшая мне дышать. А вот лица… не так уж они и важны. Они просто мужчины – такие же мужчины, как все. И в очках, и лысые, и кудрявые, и с усами. И со взглядом, всегда опущенным в землю, и с длинными зубами, и с сухими губами.

Есть те, кто бунтует из страха. А есть те, кто от смелости. Те, кто начинает жить заново, потому что уже больше не может, потому что он уже достал до самого дна и настало время всплывать. А есть те, которые только мечтают.

У всякого было свое отрочество, а вот у меня его не было. Я себя изничтожила. За те годы я потеряла представление о времени. Все дни стали для меня неотвратимо однообразными, а все ночи были только бессонными.

И вот когда я сказала: «Хватит», я это сказала лишь из любви к сестре, потому что саму себя я давно уже не любила. Да я себя вообще никогда не любила.

И вот только в этом, в одном только этом, я себя и упрекаю.

Да, я сама себя никогда по-настоящему не любила.

Этому меня никто не учил, и я даже не знаю, как мне себя полюбить.

У меня нет любви, а в голове звучит только слабое эхо их проклятий. Нет, они все никак не оставляют меня в покое – точь-в-точь как ледяные фигуры, заполнившие мою голову после той, первой ночи. Они иссушают мои сны и вытягивают из меня все силы.

Проклятая.

Как же мне бывает больно, когда я слышу это прозвище!

Так, значит, своему городу я принесла одно горе, стала для него недоброй вестью? Значит, я для них как прокаженная? И поэтому меня, как всякое злосчастье, не хотят ни видеть, ни принимать, ни слушать? Ну да, гораздо проще меня устранить, словно я – переносчица чумы или словно я могу нарушить их многовековое спокойствие.

Проклятая.

Ненавижу это слово, ненавижу его всем моим существом.

Проклятая.

Это они меня так проклинают. Именно на это они и намекали мне в тот день, когда я подала заявление: они хотели, чтобы я считала себя тем, кто навлекает проклятия. Ну а потом, когда годами тянулся судебный процесс, они намекали мне тоже на это.

Я была изнасилована дважды. Сначала – парнями из той банды. А во второй раз – теми, кто от меня отгораживался, кто меня проклинал, кто мне угрожал; теми, кто хотел, чтобы я признала себя мерзкой, порочной, беспутной.

Так это он, мой родной город, и назвал меня Проклятой.

Это они, его жители, так меня окрестили, намекая на то, что они хотят меня отсюда изгнать и не хотят со мною общаться.