Игра в классики на незнакомых планетах - Ина Голдин

– А шкатулку эту… бабушка всю жизнь ее искала. Письма посылала… Даже на аукционах, в Интернете… И только перед самой… самым концом мне сказала про Верочку. Это ведь выходит… Выходит, шкатулка ее погубила. Ведь из-за писем… Господи, как же это страшно…

Она шмыгнула носом:

– Бабушка всегда говорила, что зря уехала, всегда… Все хотела вернуться, но так и не вышло, город ведь не так давно открыли…

И выходит, что все накопленное чувство вины по наследству досталось внучке. Вместе с воспоминаниями и «якорем» в виде шкатулки с аистами.

* * *

Уже когда они подъезжали к зданию аэропорта – с колоннами и белыми башнями оно напоминало какой-то Дворец Советов, – Жозеф вспомнил, что не назвал терминал. «Аэровокзал» – горело неяркими светло-синими буквами; точно такие же были когда-то на соседнем «Гастрономе».

Несвоевременное воспоминание. Несвоевременно показанное.

Они влетели в здание, толкнув тяжелые стеклянные двери.

– Внимание, внимание! Объявляется посадка на самолет «Ту-134», следующий рейсом девяносто третьим до Кирова.

– До… чего?

Но Жозеф и так понял, что все не то.

– Такси! Надо вернуть…

Но, конечно же, они не успели.

В аэропорту было мало людей; куда-то подевались магазины сувениров, кассы обмена валют и огромная «Шоколадница», которую он видел по прилету. Да и здание будто съежилось втрое. Остались прикорнувшие в углу на стульях пассажиры, автомат с газировкой по три копейки, летчики в новенькой синей форме. На фуражках – крылышки, увенчанные серпом и молотом. Рекламный щит «Летайте самолетами Аэрофлота!».

И пахло тут вокзалом – прелой одеждой, курицей, залежавшейся в рюкзаке.

Сабин, вцепившись в его руку, таращилась по сторонам. На них начинали коситься люди.

А может, полететь – хоть до Москвы? Денег на билет хватит… всегда хватает. Он представил себе тесный, теплый салон «Ту», тихо переговаривающихся стюардесс, лимонад в коричневой пластиковой чашечке…

Тьфу ты! Жозеф тряхнул головой, избавляясь от наваждения. Получается, что город бросил против них все силы… Стоит ли так стараться? Он привык, что в аэропортах притяжение города ощущалось меньше всего. А здесь… Но Сабин говорила правду – раньше тут был «закрытый объект»…

– Это из-за того, что я не забрала шкатулку, – сказала она решительно. – Нужно вернуться и забрать. Пусть даже Верочке это не поможет. Все равно, ведь это память…

Значит, вот в чем дело.

Орфею сказали, чтоб он не оборачивался, выходя из царства Аида. Древние боги дураками не были, они знали, что оглядываться нельзя. А теперь город ловит нас на сожалениях, которые, конечно, у каждого есть…

– Я сейчас, – сказал он, заметив у стены аппарат с газировкой по три копейки. Сабин удивленно смотрела, как он шепчется с автоматом; в конце концов тот по-человечески вздохнул и выбросил в щель «возврат» несколько двушек. Жозеф сгреб мелочь в ладонь и замер. По залу шел милиционер. Жозеф представил себе, что будет, если у них сейчас спросят документы.

– Оська! – раздался вдруг голос, громкий и какой-то свежий посреди оцепеневшего аэропорта. – Оська, ты, что ли?

Жозеф узнал не голос – интонацию. Обернулся. Совсем рядом стоял веселый широкоплечий мужчина в короткой дубленке, с дипломатом. Глаза его светились.

– Владимир? – спросил сперва Жозеф с привычным ударением на последний слог, а потом уже выдал забытое детское: – Вовка!

– Ну надо же! Сколько ж мы не виделись! Какими судьбами, брат?

– Я тут… по работе. – Жозеф не мог удержать дурацкую улыбку. С незнакомого взрослого лица глядели те самые глаза – Вовкины.

– А я, видишь, из Киева прилетел, с конференции… Ого! – Вовка заприметил Сабин. – Твоя? Представишь?

– Не моя, но представлю. – Жозеф заторопился. – Ты мог бы довезти нас до города? Очень надо…

* * *

У Вовки – Владимира… – оказалась темная «Волга» с уютным салоном, почти сразу нагревшимся от печки. Сабин на заднем сиденье, кажется, уснула. Неразборчивые напевы радио ей не мешали. Вовка с видимым удовольствием рулил по заснеженной дороге и болтал:

– Никто тогда и не понял, куда вы делись… Кто говорил, в Израиль, на историческую… А вы, значит, во Францию.

– Во Францию, – эхом отозвался Жозеф. В душе росло неловкое чувство. В последний раз они с Владимиром виделись, когда ему было семь лет. Вовка давно стал… выходцем из сна. Радость от встречи казалась излишней, ненатуральной…

– А мы-то вас не забыли, – сказал Вовка. Жозефа пробрал холод. Машина зарулила в дебри; узкие улочки, черные деревянные постройки.

– Мне бы к гостинице, – начал Жозеф. Он оглянулся на Сабин – девушка спала.

Что-то шло не так, совсем не так…

– Да не вопрос! – бодро ответил друг. – Только сейчас заедем кой-куда, хорошо? Ну в наше место… Мы же плотину не достроили тогда…

Вот теперь он вспомнил. О Владимире рассказала в письме отцовская кузина. Он пытался сделать научную карьеру. Неудачно – что-то где-то подвело. Начал пить и спился. В неполные тридцать лет…

– Плотину? Ну хорошо… Давай достроим…

Снаружи было неожиданно тепло. Зима прослезилась, стала плавиться, воздух пах арбузом и югом. Вовка деловито шагал вперед по подтаявшим, затвердевшим сугробам, и Жозеф вдруг вспомнил, где они. На улице Попова, там, где он в первый раз попал в Лабиринт.

Здесь где-то должен быть деревянный забор. Мягкие синие сумерки светились, обещая приключения. Сабин шла, повиснув на руке Жозефа; она, кажется, не проснулась по-настоящему.

– Зачем ты уехал? – спросил Вовка. – Так сильно надо было?

– Меня же не спросили. Папе работу дали там, в оркестре. Ну и все…

– Ты мне даже не сказал, что уезжаешь…

– Я не мог, – сказал Жозеф растерянно. – Меня не пустили, даже по автомату позвонить…

Семилетний Вовка швыркнул носом, вытер рукавом болоньевой курточки.

– Ну и ладно. Теперь-то ты останешься.

Так вот почему аэропорт их не выпустил.

Это не Сабин, это он не может улететь. Из-за Вовки, из-за вот этих весенних сугробов, ярко-алых, с потеками покрашенных детских качелей.

Воспоминания – это не бабушкин хрусталь…

Завернули за гаражи. Резко стало холодно, будто открыли дверь на мороз.

Он не знал, как выбираться, у него не было инструкций на этот счет. «Если Лабиринт не выпускает, надо дать ему, что он хочет». Жозеф наклонился, смял в перчатке комок снега, пристроил его наверх «плотины» – тощей преграды из жухлых веток и земли. Из включенного где-то радио на волю неслось: «Здесь живут мои друзья, и, дыханье затая…» Он очутился в сердце своих детских воспоминаний, и тут оказалось холодно, тоскливо и страшно. И нужно было вытаскивать Сабин; хрупкую, совсем чужую в этом городе Сабин с ее огромными глазами, кутающуюся в свой шарф так, будто он мог укрыть ее от мира.