Струна времени. Военные истории - Александр Бушков

Черт же дернул за язык! Я спросил негромко:

– А Борута в ваших местах давно появлялся?

И знаете, он нисколечко не удивился. Почти без промедления ответил меланхолично:

– В последний раз, все говорят, показывался весной сорок пятого. С тех пор вроде не видели…

И тут же, по лицу видно, замкнулся, как устрица. Уж не знаю, что он обо мне подумал и кем посчитал, но сразу стало ясно, что больше разговора не получится – да и к чему?

Допил я пиво, расплатился – уже не серебром, конечно, а новыми деньгами. Вышел, сел в машину, закурил и ненадолго призадумался. Если ничего не тронуто, та самая книга, где написано про Боруту, и сейчас стоит на этажерке. И раздобыть ее нетрудно: окна «горницы», я помнил, выходят на задворки, тихонько отодрать доски и залезть в окно можно. Даже если приловят местные или участковый – удостоверение при мне, достаточно будет одного телефонного звонка в повят Ружицкому…

Вот только зачем? Как и в прошлый раз, я подумал, что никаким доказательством она послужить не сможет. Война давно кончилась, СМЕРШ расформирован, Катино личное дело ушло в архивы с соответствующей записью «пропала без вести там-то и тогда-то», все быльем поросло…

Тут бы мне и возвращаться в повят, но я – снова не знаю, как черт дернул – свернул не налево, а направо, к роднику. Совершенно как два года назад, попадались встречные и попутные мазуры, с одним отличием: девушки и женщины вновь ходили и ездили в одиночку – ага, за два года поизгладилось кое-что в памяти, успокоились…

Место я нашел сразу, там ничего не изменилось, а память у меня, как полагается человеку моего ремесла, была фотографическая. Оказалось, кое-что из дальних закоулков легко извлекается…

Дойдя до родника, я посидел на том самом поваленном дереве, не успевшем еще сгнить окончательно, покурил. Ни о чем, в общем, не думал, не вспоминал, ничего не ждал – просто тупо сидел и курил. А когда окончательно уверился, что веду себя, как последний идиот, сердито встал и направился было к дороге.

И встал как вкопанный.

Возле родника, на плоском камне, стояла маленькая плетеная корзиночка, до краев полная крупной лесной земляники, – ягодка к ягодке, очищенная от черенков с листьями. Чем угодно могу поклясться, но четверть часа назад, когда я подошел, ее там не было, никак я ее не мог проглядеть! Ну никак! А сейчас она там стояла…

Протянул руку, потрогал корзиночку – нет, не мерещится, натуральное лыко, которое здесь всегда драли на разные поделки. Взял ягодку, прожевал – настоящая земляника, сладкая, спелая. Но ведь не было той корзиночки четверть часа назад! И никто не мог прокрасться от дороги, поставить ее туда и уйти столь же бесшумно – я бы непременно заметил, уж я-то…

Подступившие тогда чувства я до сих пор не могу описать – смесь самых разнообразных эмоций. Вот страха не было, точно. И не было ощущения, что кто-то смотрит на меня из леса, а ведь у меня, как у многих, давненько выработалось чутье на посторонний взгляд. Стоял и оглядывал лес. Тишина. Никого. Так и подмывало закричать: «Да покажитесь вы хоть на минутку, что вам стоит!» – но я, понятное дело, сдержался. Закричать такое – означало бы поверить окончательно, а я до сих пор не верю…

В конце концов резко развернулся, направился к машине. В голове меня отчего-то навязчиво крутилось:

– Оборачиваюсь. Нету. Пустота.

– И пускай…

– Тай, как тает сигарета возле рта.

– Сам ты тай!

Корзиночку я, конечно, оставил там, где стояла.

Жена Ружицкого собрала неплохой стол, и мы хорошо посидели. Говорили, в общем, о постороннем – у нас с ним не было таких уж особенных общих воспоминаний, а ту историю марта сорок пятого как-то оба обходили молчанием. Помянули Крутых. Помянули Томшика: он, оказывается, погиб в апреле сорок пятого, когда до Берлина оставалось всего ничего. Немецкий танковый батальон, изрядно поредевший, ошалело пер из глубокого окружения к своим и, прежде чем его накрыла авиация, успел напаскудить в тылах. Машина, в которой Томшик ехал, как раз и выскочила на полном ходу из-за поворота под огонь танковых пулеметов…

И как-то так само собой вышло, что разговор после Томшика незаметно съехал на март сорок пятого. Собственно, начал не я, а Ружицкий, сказавши: хотя дело давно и закрыто, он до сих пор периодически дает своей агентуре в деревне (уж мне-то можно признаться, что она есть, пусть и в малом числе) ориентировку на Факира. Потому что все же надеется выловить того чертова гипнотизера, к которому осталось немало вопросов. И тут мне в голову пришла мысль, которая два года назад как-то и не при- ходила.

– Витек, – сказал я. – А что, если ваши хлопцы тогда, в сорок пятом, все же натыкались на Факира? Живущего в одиночку на каком-нибудь дальнем хуторе? Но он, паскуда, им попросту отвел глаза, они увидели седого старичка или кого-то, совершенно на Факира непохожего? Гипноз, оба знаем, вещь вполне реальная и наукой признанная… А?

Он чуть подумал и ответил:

– Теоретически можно допустить, почему бы и нет… Гипнотизер он, безусловно, сильный… – и упрямо продолжил: – Но не сможет он прятаться всю жизнь, я его обязательно в конце концов прищучу. И тогда поговорим…

И разговор вновь перешел на другие темы. Я у него переночевал, а утром он отвез меня на вокзал. Назад я опять-таки добрался без приключений.

Витек так Факира и не нашел. В феврале сорок девятого его с повышением перевели в воеводское управление, а летом на лесной дороге его машину расстреляли из засады аковцы, и никто из четверых не уцелел. Скверный выдался год – тогда же, в сорок девятом, точно так же в аковскую засаду попал и погиб не кто-нибудь, а замминистра обороны Польши генерал Роля-Жимерский. Не знаю, поддерживал ли преемник Ружицкого ориентировку на Факира, но известно достоверно: в середине июля пятьдесят третьего, когда я уезжал из Польши, его так и не нашли. А та чертова корзиночка с земляникой, оказалась, к счастью, последней неправильной вещью, которую я видел в жизни. Никогда больше не случалось ничего такого – и хорошо, по-моему.

Вот и вся история, собственно. Но коли уж мы сидим третий вечер… Хотите, расскажу кратенько про свою дальнейшую судьбу? Вы об этом ни в одной книге не прочитаете, как-то до сих пор не принято об этом писать. Но и подписок я никаких не давал. Хотите?

Ну так вот… В октябре сорок девятого министром обороны Польши стал маршал Рокоссовский. Как писали тогда в газетах, по просьбе польского правительства и с согласия советского. Ну, между нами, прекрасно понятно, кто его туда назначил. Я же говорю, за поляками нужен был особый пригляд.

Свои мелкие интриги поляки, несмотря на весь присмотр, плели. И Рокоссовского очень быстро взяла плотно «под колпак» польская военная разведка – между прочим, по принадлежности ему же и подчинявшаяся. Шустрые попались подчиненные… Ну, а мы организовали постоянное контрнаблюдение за этими шустриками. В детали я вдаваться не буду – не знаю, можно ли…