Софья Толстая - Нина Никитина

Лев Николаевич в последнее время ослабел, осунулся, похудел, поседел, стал унылым. Из‑за нервных перегрузок «маленькие стычки» между супругами участились. Теперь Софья думала, как хорошо им было жить «по — язычески» и как трудно жить «по — христиански». Уж лучше бы жить, как жили прежде.

Лёвочка горячо поддерживал прослушанную им лекцию Владимира Соловьева, ставшую открытым протестом против смертной казни. Софья была уверена, что сочувствие можно было найти исключительно среди философов, но никак не у Александра III и Победоносцева, который, кстати, ответил мужу, что церковная вера не может быть похожей на веру Толстого. А наследник, как от кого‑то слышала Софья, якобы просил передать графу Толстому, что он непременно помиловал бы убийц, если бы покушение было совершено на его особу, но убийц отца он простить не имел права.

Софья запомнила на всю жизнь мысль мужа о «надрезах» в отношениях любящих друг друга людей. Он сравнивал себя и ее с двумя половинками листа белой бумаги. Если надрывать лист все больше и больше, то обе половинки разъединятся навсегда и их будет невозможно соединить вновь. Софья привыкла беречь свои отношения с Лёвочкой, не раз уступала ему, чтобы не дать разорваться их супружеству. После вспышек несдержанности она приходила к нему первой, целовала его руки, плакала и просила прощения. А муж был очень гордым, знал себе цену и лишь раз сказал ей «прости». Софья как могла исправляла их совместную жизнь, чтобы она не пошла врозь.

Переступив через себя, она снова стала готовиться к отъезду мужа и старш их детей в Самару. Снова беспокоилась, что дети будут в жару по несколько раз в день купаться в реке Моче, одном из притоков Волги, и заболеют. Так и случилось. У Сережи начался кровавый понос. Муж стал ухаживать за ним, постоянно клал ему на живот теплую подушку, делал клейстер из крахмала с опиумом, также давал ему по 10 капель опиума два раза в день, заставил соблюдать строгую диету, состоявшую из куриного бульона и чая с сухарями. Софья, конечно, была не в восторге от подобного курса лечения, считала, что при кровавом поносе необходимо принимать касторку с тремя каплями опиума, а уже после этого делать теплые припарки. Но, слава богу, Сережа быстро выздоровел, стал весел и с удовольствием охотился на диких уток. Да и муж поправил свой желудок, а главное, нервы. Вылечился, как он утверждал, благодаря чудодейственному кумысу, которого ежедневно выпивал по двенадцать чашек. От этого теперь его мысли «ходили тише», он становился «сонливее, спокойнее и глупее». В это время он питался не «щеголевато», но сытно: вареной бараниной, котлетами с горошком, карасями, творогом или сырниками, кашами, то есть употреблял здоровую и полезную пищу. Жене же советовал «растить потихонечку свое брюхо» и о плохом не думать.

В Самаре Лёвочка не только лечился, но и занимался хозяйством, благо не пришлось в этот раз мучиться от блох, клопов и мух. В этом году урожай обещал быть очень хорошим, и Лёвочка рассчитывал выручить за него большие деньги. «Уже намололи восемьсот пудов, но это еще не все!» — с восторгом сообщал он жене в одном из писем. Надежда на высокий доход оправдалась. Толстой удачно распродал пятнадцать жеребят по 200 рублей, тогда как в Туле они стоили бы всего лишь по 120, также решил расстаться с лишними кобылами, которых набралось шестнадцать. Он намеревался продать их по 50 рублей. Решил оставить только тех, которые понадобятся для езды, среди них оказались четыре буланых жеребенка, его любимой масти, предназначавшиеся для Софьи. Он мечтал только об одном — стать «паинькой» ради жены, чтобы она была вместе с детьми здоровой, а остальное — пустяки. Все это время он думал о ней, как о «половине своей души и своей плоти».

Что ж, пусть все идет, как идет, размышляла Софья, читая письма мужа. Не следует ничего менять. Если же возникнут убытки, то ей к ним не привыкать, как и к деньгам, которые ей и детям все равно не достанутся, поскольку муж обязательно раздаст все бедным. Но разве может он один прокормить всех российских бедняков? Она знала ответ на этот вопрос, впрочем, и на многие другие. Например, где ей жить со своими старшими детьми. Разумеется, в Москве. Она очень надеялась «все в жизни помирить», в том числе и мужа с проживанием в городе, что, вероятно, пойдет ему на пользу, возможно, даже развеселит его и невзначай осчастливит. Как знать?! Деверь Сергей как‑то сказал ей: Лёвочке хорошо, ведь он избалован судьбой и женой, потому что ему есть с кем и перед кем погрустить, есть кому его пожалеть, а вот он, его брат, стал теперь настолько слаб, что жена ему прямо заявила: «Давно умирать тебе пора».

В этой связи Софья вспомнила, что муж говорил детям: «Нам, порой, кажется, что блинчики с вареньем — самое скромное кушанье, это происходит из‑за того, что мы не догадываемся о том, что иметь это кушанье подобно тому, что выиграть двести тысяч рублей». А сколько стоит теперь ее любовь к мужу? Она надеялась, что дорого, а потому верила, что все образуется, и муж не останется в Ясной Поляне. Ведь, как он не раз повторял, ее любовь больше всего радовала его.

Эта любовь побудила мужа отправиться в Москву, чтобы узнать условия поступления Илюши и Лёвы в казенную гимназию у Пречистенских ворот. Оказалось, что для этого необходимо подписать бумагу, что дети не будут принадлежать ни какому опасному обществу во время своего обучения. Отец наотрез отказался подписывать это требование и решил определить детей в самую лучшую частную гимназию, имевшую очень хорошую репутацию. Лёвочка переговорил с Львом Ивановичем Поливановым, директором гимназии, и отдал Илью в пятый, а Лёву в третий классы.

Темп московской жизни, конечно, был совсем иным. Софья, словно «вертящаяся мельница кружилась для какой‑то неопределенной цели» в водовороте быстроменяющихся событий, больших и малых. 31 октября 1881 года она благополучно разродилась сыном Алешей.

В одном из самых престижных районов Москвы, в Денежном переулке, они подыскали неплохую квартиру в доме князя Волконского. Но выяснилось, что дом, в котором Софья стала с большим рвением и желанием свивать свое гнездо, оказался «трухлявым», «карточным», в него проникал городской шум, от которого нигде не было покоя: ни в спальне, ни в кабинете. Ей приходилось ходить чуть ли не на цыпочках. Вскоре состоялось объяснение с мужем. После этого разговора Софья «ходила, как шальная, все в голове перепуталось, здоровье очень дурно стало». Ее точно чем‑то «пришибли».

Муж был в шоке от роскошных ковров на лестнице, от дорогой суконной обивки полов, от барских обедов из пяти блюд, от буржуазных привычек, например, прислуживавших за столом лакеев во фраках, в белых галстуках и перчатках, от сытых кучеров, от гастрономических магазинов, от блеска театров, от праздной московской жизни, наполненной пустомельем и надоедливой суетой. Выслушав претензии мужа, Софья проплакала две недели, боялась, как бы с ума не сойти. Лёвочка впал в уныние, перестал спать и есть, находился в состоянии «отчаянной» апатии и принял решение отправиться в Тверскую губернию, чтобы повидаться с братьями Бакуниными в их земско — либеральном обществе, пообщаться с Василием Сютаевым, раскольником — христианином. После возвращения решил перебраться во флигель, где «нанял» себе две маленькие «тихие» комнатки за шесть рублей серебром в месяц. Как показалось Софье, благодаря этому компромиссному решению перебраться в флигель тоска мужа понемногу улеглась. Теперь он ходил на Девичье поле пилить и колоть дрова с мужиками.