Бабушкин внук и его братья - Владислав Крапивин

Такие столбы ставят у въезда в деревни и у мостов — чтобы все знали название населённого пункта или речки. Но здесь не было ни того, ни другого…

Была только тишина. Тишина безлюдных пространств, которые нам неожиданно открылись рядом со Стекловском.

В этой тишине ощущался близкий вечер.

— Ладно, пошли домой, — слегка виновато решил Арбуз. Будто ему пора, а нам ещё нет.

Мы не спорили. Мы знали, что придём сюда ещё много раз. На эту дорогу…

Не по ней ли ушёл неизвестно куда незнакомый нам друг Демида, изучавший явления странного мира?.. Хотя Демид говорил, наверно, в переносном смысле.

Мы пошли назад. Прежним путём миновали рощу. С её окраины я опять увидел город, изменённый стеклянными глыбами воздуха. Но ничего не сказал ребятам, постеснялся. Может, они и сами видят, да молчат.

Застеклянскую улицу пересекал ручей, впадавший в Стеклянку. Мы прошли через горбатый бревенчатый мост. Николка шёл рядом со мной. Я шёпотом сказал ему:

— Мост — это книга со сказкой про Снежную королеву. А ещё — старый самолёт, забытый на краю заросшего аэродрома. Да?

Он ничего не ответил. Но глянул опять с лукавинкой.

— Завтра снова пойдём туда, — сказал я ребятам. — Правильно?

Однако оказалось, что завтра Арбуз и Николка не могут. И послезавтра не могут. Уезжают на свой загородный участок. А Вячик сказал, что его дома съедят заживо, если не поможет матери со стиркой.

— А у нас в кружке заключительное занятие перед летним перерывом, — заявила Настя.

— Ну, тогда через два дня! Только обязательно!

И все согласились, что да, обязательно. А Настя вдруг сказала:

— Вы знаете, что синьор Алессандро сочиняет для театра новую сказку?

— Ты откуда знаешь? — изумился я. Настя почти не бывала в театре Демида. Разве что на спектаклях.

— От Маргариты. Она недавно стала заведовать нашим кружком мягкой игрушки. Вместо прежней руководительницы, та в декретный отпуск ушла… Маргарита зовёт меня помогать ей готовить костюмы для нового спектакля.

Это было здорово!

Настя вдруг взглянула на меня с какой-то осторожностью.

— А ты не уедешь в Подмосковье с родителями?

Я в этот миг совсем твёрдо решил, что не уеду.

А на следующее утро я из-за этого крупно поспорил с отцом.

Я понимал: он думает, будто я не хочу ехать, потому что не желаю встречаться с Алексеем. Ревную, мол, отца к старшему сыну. А я — ничего подобного. Мне хотелось с ним встретиться. Может, и подружились бы. Но ещё больше мне хотелось быть летом с ребятами. Особенно после открытий в Завязанной роще. Но ведь не объяснишь отцу, какой там таинственный мир. Скажет — бред подросткового воображения.

— Если я не хочу расставаться с друзьями, что тут такого?

— Ну да, — с нарочитой грустью кивнул отец. — Друзья, они бывают ближе брата. Братья — они ведь такие, какие есть, а друзей мы выбираем сами…

Тогда я сказал, что есть ещё одна причина: не хочу оставлять бабушку одну.

Бабушка возразила:

— Я не одна, мы постоянно бываем с Надеждой Петровной, помогаем друг другу.

Надежда Петровна — это женщина из соседней квартиры, бабушкина ровесница.

«Не можешь меня защитить, да?» — глазами упрекнул я бабушку. Но бабушка отвела глаза. Она не хотела быть причиной моей ссоры с родителями.

Тогда я сказал отцу в упор:

— Десять лет скрывали от меня, что есть брат, а теперь вдруг срочно понадобилось: знакомься без разговоров! А у меня своя жизнь. Не поеду, и всё! Насильно, что ли, потащите?

Я знал — насильно не потащат. Но отец впервые откровенно вспылил и, уходя на работу, грохнул дверью. Мама ушла за ним, на меня не взглянула.

Тогда я тоже ушёл из дома. Нет, не демонстративно, без хлопанья дверью. Просто сказал:

— Бабушка, я к Вячику.

Но к Вячику я не пошёл. Плохо мне было, одиноко. Я дошагал до трамвайной остановки и поехал. Сам не зная куда.

В кармане у меня нашёлся неиспользованный трамвайный билет. Вот и хорошо, не надо бояться контролёров. Я щёлкнул компостером. Приткнулся к стенке задней площадки, у открытого окошка. В вагоне было тесно, в спину упирались чьи-то локти, зато снаружи — ветерок.

Я не обращал внимания ни на тряску старого вагона, ни на твёрдые чужие локти. Смотрел на пробегавшую назад улицу и думал: почему на свете всё так плохо?

Вернее, не всё, но очень многое.

Ладно, я понимаю, что окружающий мир — это Озм. Но не всё же подряд принадлежит Озму! Уж отец-то ему никак не должен принадлежать! Почему же и с ним нет у меня согласия?

Я, наверно, сам виноват…

Ну да, я сам виноват! Если не всегда, то часто. Но он-то… Уж лучше бы наорал на меня, а потом пожалел… А то ведь как чужой…

Может, обидно ему, что у него такой сын?

Но постепенно эти мысли делались более спокойными. Отстранёнными. Может быть, от равномерной тряски. А может быть, оттого, что улицы были зелёные и весёлые. По стёклам киосков пробегали солнечные вспышки. Над заборами доцветала сирень.

А куда же я еду? Скоро Центральное кольцо. Вот уже остановка «Гусевский рынок»…

Вдоль бетонной решётки, что отделяет рыночный павильон от тротуара, шагал светловолосый пацанёнок, толкал перед собой сумку-тележку.

— Ивка!

Я растолкал неподатливых пассажиров, успел выскочить в зашипевшую дверь.

— Ивка, подожди!

Я узнал его по прошлогодней летней одежонке — слегка полинялой, но всё ещё яркой.

Ивка обернулся, заулыбался мне навстречу — как солнышки и луны на его лиловой рубашке.

— Саша…

— Ивка… Ты что тут делаешь? Хозяйственные закупки, да?

Он объяснил деловито:

— Мама деньги дала на рассаду. Здесь дешевле, чем в других местах. Ну, я и купил… Бархатцы, многолетнюю ромашку. А теперь — на кладбище…

— К нему?

Ивка то ли кивнул, то ли просто голову опустил.

— Один? — тихо спросил я.

— Мама занята. У неё опять сборы в дорогу. В Москву…

«А ты не боишься?» — чуть не спросил я. Прикусил язык. Не всё же такие трусы, как я. А уж Ивка — тем более. Он пережил такое, что ему не до кладбищенских страхов.

— А в Москву вы зачем собираетесь? Митю выписывают, да?

— Не выписывают ещё. У него всякие осложнения были… Но всё-таки ногу ему спасли окончательно. А то недавно опять хотели ампутировать, пришлось бы делать протез, вот такой… — Ивка чиркнул себя пальцем повыше щиколотки — на коже остался от ногтя тонкий белый след. Ивка потёр его и глянул не разгибаясь: