Наркомат Просветления - Кен Калфус

Даже тарантас был в ужасном состоянии, пружины и сочленения стонали, будто жалуясь на плохую дорогу. Дождь хлестал по дырявой крыше. Между бросками тарантаса и порывами холодного душа молодой человек робко рассказывал про свои недавние приключения, не уверенный, одобрит ли их отец. Сам он не очень понимал, чего именно добился, кроме того, что остался в живых. В 1914 году началась война, и юношу мотало волнами событий, как и других людей. Его забрасывало в Крым и Бессарабию, один раз — в Баку, другой раз — в Хельсинки. Он незамеченным двигался меж окопов с репортажной камерой фирмы «Патэ» на плече. Он снял множество фильмов, большей частью — для русских компаний (Мейер покинул Россию в 1912 году), но отрасль, которая раньше занималась проявкой и показом кинолент, была разрушена, и очень немногие из его творений достигли экранов. Отец вяло реагировал на его истории — о том, как его арестовали турки, о краткой встрече с Керенским — и это убедило его, что старик не осознает ни всей глубины поражения России в войне, ни расстановки политических сил, соперничающих за будущее империи. Кажется, отцу было стыдно за состояние дороги.

Дальние родственники жили в небольшом, но на удивление хорошем имении в небольшой деревеньке на берегу Москвы-реки. Отец и сын вошли под портик с колоннами, и слуги проводили их в бальный зал в глубине дома. Отца и сына тепло встретили. Ливрейные лакеи подали обед в украшенной золотом и хрусталем столовой, откуда через французское окно виднелся обширный газон. В момент их прибытия дождь прекратился, и облака рассеялись.

Всех представили по именам и отчествам, так что он не узнал фамилии краснолицего хозяина с седыми бакенбардами и не мог догадаться, в каком они родстве. Хозяйка обращалась с молодым человеком запросто, словно приходилась ему бабушкой. Она сказала, что он хорош собой, у него приятные манеры, и пора ему жениться. Один гость, чье имя потерялось в бормотании за преградой усов, знал, что юноша работает на фирму «Патэ», и одобрительно заговорил о синематографе. Синематографист воздержался от того, чтобы поведать собеседнику о смерти и разрушениях, которые ему недавно пришлось наблюдать через видоискатель. Обед был прекрасный.

Он хотел сказать, что вся их обеспеченность и безопасность — лишь сон, и скоро наступит пробуждение. Он хотел бы сам пробудить их. В путешествиях по гибнущей империи он видел детей, совершенно изнуренных от голода; они не могли переварить даже ту скудную еду, которой он с ними делился. За столом он едва попробовал ростбифы и вина; его потряс вид мужчин с сальными лицами и сдавленно блеющих женщин.

После обеда, когда мужчины удалились в курительную, он покинул их под каким-то предлогом и без пальто вышел в сад. Дождь смыл облака, и небо сияло, чистое, как фарфор, на котором они только что обедали. Он закрыл глаза и повернулся к солнцу, впитывая лицом теплоту. Замешательство, охватившее его жизнь, на секунду рассеялось. Открыв глаза, он обнаружил, что к нему присоединился отец. Он тоже поднял лицо к солнцу. Через некоторое время Антон сказал:

— Я знаю тропу к реке. Может, ее не развезло.

Лишь когда они пересекли газон и вошли в лес, молодой человек спросил почти обвиняющим тоном:

— Кто все эти люди?

Антон не ответил; к тому времени, как они дошли до узкой тропы, он погрузился в собственные мысли. Сын шел на шаг позади. Они поднялись на небольшой пригорок, и сосны сменились хилыми березками. Земля была влажная, но не грязная. Настойчиво кричали птицы, юноша чуял сладкий запах талого снега и льда. На деревьях уже виднелись почки; земля была черная, богатая, ее пронзали зеленые побеги. Как всегда по окончании зимы в России, природа обновлялась внезапно и яростно. Он понял, что растроган, и заметил, что лицо отца залито слезами.

Антон не мог идти дальше; он даже не мог поднять рук, чтобы закрыть лицо. Молодой человек понял, что отец так реагирует на какие-то обстоятельства этого ранневесеннего дня и, быть может, на его собственный приезд. Они довольно давно не виделись. Вероятно, в годы войны Антону пришлось трудно; возможно, он до сих пор горевал о жене, которая в 1915 году наконец устала противиться своим хворям. Теперь Антона обуревали чувства. Его рыдания были как приход весны: вдохновенные, неустанные, очищающие. Они становились громче. Не услышит ли кто, подумал молодой человек.

— Папа, перестань. Пожалуйста. Прошу тебя.

Но он, кажется, сам терял равновесие, захваченный этим вихрем сантиментов. У него тоже навернулись слезы на глаза. Он помотал головой, отгоняя нахлынувшие чувства. В наше время опасно быть слишком чувствительным. Он напомнил себе, что весна приходит ежегодно, а стало быть, удивляться тут особо нечему. Весна не повлечет за собой никакого исторического прогресса; она скоро сменится зимой, точно такой же, какая была и до этого. В результате дискуссий в определенных кругах российской интеллигенции было установлено, что круговорот смерти и возрождения интересует лишь сентименталистов; история же строится на уже существующем и неумирающем. Синтез.

Какой-то зверек прошуршал в кустах. В лесу было прохладней. Зря они не взяли с собой пальто. Он повторил свой вопрос:

— Кто все эти люди?

Антон вытер лицо носовым платком. Стыдясь за свои слезы, он ответил чуть раздраженно:

— Родня твоей матери, конечно. Наталия Андреевна — твоя двоюродная бабушка. Неужели ты ее не помнишь? Ты у нее столько раз гостил. Петр Владимирович — ее муж. Иван Петрович был любимый кузен твоей матери. Они вместе проводили лето на Балтийском море. Алеша — его сын. Они тебя всегда любили.

Антон замолчал и задумался о семейной истории, о том, чего сын никогда не узнает.

— Однако в завещании тебя, пожалуй, не упомянут.

Родня его матери. Нет, он совершенно не помнил ни этих людей, ни этот дом. Мать все его детские годы хворала и жила в своей комнате, за закрытой дверью, и все, что принадлежало ей или имело к ней отношение, тоже было для него закрыто. Ее прошлое было для него как длинный неосвещенный коридор. Наверняка ему рассказывали семейные истории матери, но он их не помнил. Сейчас, когда мир вывернулся наизнанку, истории прошлого быстро испарялись, растворяясь в воздухе.

Автомобиль подпрыгнул и остановился среди каких-то баб с корзинами, недалеко от помещений ревкома на железнодорожном узле. Железнодорожный узел вырос в небольшой городок, где жизнь кипела сильнее и торговля шла бойчее, чем в самом Ломове. Вокруг станции разросся лабиринт навесов и временных сарайчиков, крытых гофрированным железом. Кое-где крыши отсутствовали: должно быть, украли, подумал Астапов. Одна стена вокзала была выбелена, но, как и бо́льшую часть провинциальной России, ее непременно вскоре должны были размалевать красной краской. Плотники сколачивали каркас для трибуны под открытым небом меж двумя железнодорожными путями, которые разбегались в стороны — один на восток, другой на юг. Агитпоезд с паровозом стоял среди этой неразберихи, как символ всемогущества советской власти, хотя и паровоз, и вагоны были выпущены много лет назад на заводе, принадлежащем капиталисту, скорее всего — за границей. Выбираясь из автомобиля, Астапов увидел, что ближайшие заборы облеплены плакатами: «ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!» В первый момент лозунг показался Астапову омерзительно непристойным. Возможно, ему все еще было не по себе из-за беседы со священником.