Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Это была самая большая и светлая комната в части дворца,отведенной для государыни. Здесь трудились до полусотни белошвей – девушек иженщин, шивших белье, – и златошвей: мастериц по шелку и жемчугу, золоту исеребру. Юлиании случалось заглядывать – после ухода мастеров, конечно! – виконописную палату, где расписывались новые образа, однако в ее глазах онимеркли перед вышитыми иконами и покровами, которые с удивительным искусствомработали под присмотром Анастасии Романовны.

Вот и сейчас в деле у златошвей был надгробный покров – длясвятого Никиты Переславского. Именно после моления у гроба этого святого,уверяла царица, она почувствовала себя непраздною и ощутила, что жизнь ееперестала истекать напрасно, словно песок в часах. Именно после молитв к этомусвятому родился царевич Иванушка, и единственно, чем могла Анастасия выразитьсвою признательность, это расшить для гроба Никиты Переславского покров. Онасама отдавала много времени этой работе, прекращая ее, только когда уж совсемне было сил или отвлекали другие неотложные царицыны дела.

Дверь в светлицу вдруг распахнулась и на пороге вырославысокая сухощавая фигура. Девки, еще не поднявшиеся с полу, так и остались,уткнув носы в затейливые ковры, устилавшие светлицу. Творили земной поклон –это ведь царь, сам царь! Старшая боярыня, женщина грузная и полная, свалиласьна колени кулем и зашиблась так, что аж дыханье сперло. Только Юлиания,принадлежавшая к царской семье, была избавлена от необходимости биться лбом обпол при появлении государя, но и она склонилась так низко, как только могла.Стремительные шаги – Иван Васильевич не ходил, а летал, словно его всегда несловетром, – прошумели мимо, но сию же минуту вернулись назад и замерли околокнягини.

– Юлиания? Ты снова здесь? – В голосе царя зазвенелаусмешка. – Да разогнись, а то переломишься!

Юлиания робко выпрямилась, но не осмелилась поднять на царяглаза – так и стояла потупившись.

– Братец мой жаловался давеча, что совсем ты его забросила,– продолжал Иван Васильевич, и по голосу было слышно, что он улыбается. – Чемсвет, говорит, бежит женушка в царицыну светлицу и никакими силами ее оттуда невыманишь!

Юлиания с усилием растянула губы в ответной улыбке, хотяподумала, что шутка царю явно не удалась. Иногда у князя Юрия Васильевичавнезапно пропадал дар речи; потом он опять обретал способность ворочать языкоми произносить мало-мальски разборчивые слова, однако именно сейчас был нем ижаловаться царю никак не мог. Однако небось хотел бы. Единственно, когда князьЮрий Васильевич был счастлив, это когда мог сидеть рядом с женой и смотреть нанее, а она должна была либо петь ему, либо сказывать сказки, которых зналавеликое множество, либо читать Библию, походя утирая мягоньким платочком еговечно слезящиеся глаза. Юлиания жалела своего супруга великой жалостью иприучила себя думать, что он не только муж, но и сын ее, однако иной раз таквдруг подкатывало к сердцу, так муторно становилось на душе, росло в ней нечтонезнаемое и тревожное, и она считала за лучшее на некоторое время удалиться,побыть с другими, нормальными, живыми людьми, полюбоваться на прекрасноевышиванье и благостные лики святых. Сейчас царь разрушил то очарование покоя, вкоторое ей удалось погрузиться, заставил ее устыдиться блажества, котороеиспытывала вдали от мужа, а уж когда он вдруг взял ее за руку и начал водитьпальцем по зарукавью, затейливо шитому речным жемчугом и мелкими зеленымидостоканами,[18] изредка касаясь белой мягкой ладони, Юлиании сделалось совсемне по себе.

Она с мольбой вскинула голову. Царь одет в голубой, шитыйсеребряными травами кафтан, на нем серебряная шапочка с жемчужной опояской, вухе качается золотая серьга. Серые озорные глаза светятся близко-близко…Юлиания вырвала у него руку, испуганно прижала к груди.

Царь фыркнул.

– И ты меня дичишься? – буркнул обиженно. – А я думал, однатолько моя уросит… – И нахмурился, сообразив, что сболтнул лишнего, когдавокруг столько настороженных ушей.

Стискивая губы так, что ощетинились усы, еще мгновениевсматривался в глаза Юлиании, которые стремительно заплывали слезами, потомнедовольно передернул плечами и двинулся дальше, в царицыны покои. Следомспешили два каких-то человека, одетые нелепо, в кафтаны навыворот, разноцветныепорты и колпаки с двумя рогами, увешанными бубенцами. Шуты! После смертицаревича Иван Васильевич частенько заполнял досуг весельем, песнями, желая хотьнемного развеять горе. На эти размалеванные рожи Юлиания и глядеть не стала –что ей до каких-то дураков? У нее дома небось и свой есть…

Она перекрестилась, стыдясь себя, и не стала ждать, покабоярыня Воротынская и прочие швеи подымутся, кряхтя, с колен – выметнуласьпрочь из светлицы, пробежала через переплетенье сеней, слетела с крыльца.

– Матушка-княгиня! Или пожар? – лепетала ближняя боярыняСицкая, едва поспевая за торопливой пробежкой Юлиании. И вдруг наткнулась наспину княгини, так резко остановилась молодая женщина.

Из-за угла показались четверо крепких мужиков, которыеволокли огромного медведя. Солнце играло на его лоснящейся бурой шерсти.

Юлиания прижала руки к сердцу. Она, как и многие, быланаслышана о прежних развлечениях царя – медвежьих забавах. Однако знала также,что в последние годы – с тех самых пор, как Иван Васильевич женился, – зверейне выводили из крепкого сарая на самых кремлевских задворках, где их держали,не таскали к царскому крыльцу. Ловчие чуть не каждый год обновляли страшныхнасельников того сарая, царь очень любил ходить смотреть на них, рассказывали,у него были даже любимцы, которых он кормил с рук, и звери странным образомподчинялись и рыкнуть не смели, не то что цапнуть неосторожного. Но вот опятьводили зверей по Кремлю… зачем? Для какой надобности?

Юлиания медленно, с опущенной головой, побрела к Маломудворцу, за слюдяными окошками которого метался в детском нетерпении еебогоданный супруг.

* * *

Анастасия Романовна полулежала в кресле и смотрела набольшую печь, расписанную по зеленому полю разнообразными цветами и травами.Среди их сплетения скакали белые инороги[19] и летали райские птицы. На двореуже завихрились студеные октябрьские вихри, мимо окон порою проносилисьсорванные с деревьев желтые листья, скоро и белые мухи полетят, а здесь, натеплой, всегда хорошо вытопленной печи, царило вечное лето, радовавшее глазбольной царицы.