Клятва. История сестер, выживших в Освенциме - Рена Корнрайх Гелиссен

Я дожидаюсь, пока она выйдет.

– Кто-нибудь подсобит мне вынести тело? – Но помогать никто не рвется. Я понимаю их страх, но быть битой за то, что не убрала, тоже не хочется. Я хлопаю по костлявому плечу соседки: – Пожалуйста, помоги, бери ее за ноги. – Женщина нехотя кивает, и мы вместе снимаем труп с полки. – Я остановлюсь у двери. Не хочу, чтобы моя сестра это видела.

Данка стоит к нам спиной, так что мы вытаскиваем тело и размещаем его у крайних шеренг, где на поверке его сосчитают вместе с нами. Мне до смерти хочется вымыть руки, но времени на это уже нет, я должна успеть схватить чай и встать в строй рядом с Данкой, пока не началась поверка. Я без конца тру руки о штаны, пытаясь выскрести из памяти моего тела ощущение холодной плоти.

Мы работаем целый день, и я периодически принимаюсь скоблить руки грязью, а потом снова тру их о свои шерстяные штаны, чтобы избавиться от ауры смерти, которая никак не хочет их покидать. Дневной суп не греет мои руки, я складываю их чашечкой и дышу в них, но даже мое горячее дыхание не может растопить смертельный холод. Я сжимаю и ломаю руки до боли, но и это не помогает прогнать навязчивую манию. Мне не хочется брать вечерний хлеб, не вымыв рук, но я слишком голодна, чтобы пренебречь едой. Наконец у меня появляется время, чтобы в уборной ополоснуть руки и лицо, но во всем мире не хватит воды, чтобы вымыть из моего сознания образ мерзлого трупа. Как я мечтаю о горячей ванне, о чашке какао, которое подсластило бы мой рассудок и прогнало сжирающие меня леденящие страхи.

– Будешь все время спать с краю, у перегородки стойла, – говорю я Данке, когда мы залезаем на полку. Я не хочу, чтобы до нее хоть раз дотронулась смерть.

Она изумленно моргает:

– С тобой все в порядке?

– Разумеется. – Я натягиваю одеяло на наши плечи, прижимаясь к сестре как можно теснее и стараясь, чтобы мое тело не соприкоснулось со спящей рядом девушкой.

Здесь нельзя ни на что полагаться. Здесь нельзя полагаться даже на землю под ногами.

* * *

Новый слой снега сверкает по всему двору, создавая иллюзию чистоты. Но эта фантазия длится недолго – когда эсэсовцы закончат поверку и мы разойдемся по бригадам, земля вновь вернется в свое обычное здешнее состояние: подмороженную серо-бурую грязь. Лед хрустит под сапогами эсэсовцев, пока они шагают взад-вперед перед нашими шеренгами и считают, считают. Между температурой воздуха и нашим дыханием почти нет разницы, последние снежинки опускаются на наши веки без особого риска растаять. Я топаю ногами, чтобы разбудить еще не успевшие проснуться ступни и не дать им замерзнуть в ступоре ожидания. Звезды блестят над нашими головами, словно светлые сосульки, безразлично свисающие с небес. Я топаю ногами.[41]

* * *

Мы стоим в очереди на селекцию. Это длинный день, к тому же ни еды, ни воды. Аделу Гросс я видела в лагере лишь пару раз. Мы не очень хорошо знакомы, я только знаю, что она – дочь рабби из Гуменне, и помню, что ее тоже везли в первом составе.

Очередь движется, и тут я замечаю, что вперед выходит Адела. Я поражена ее красотой и вспоминаю, какими роскошными, чудесными были ее рыжие кудри, пока ее не обрили. Меня ошеломляет, что, невзирая на лагерные тяготы, она по-прежнему выглядит очень привлекательной.

Она подходит к палачам. Эсэсовец смотрит на нее. Ее подбородок мужественно приподнят. Большой палец делает указательный жест. Она отправляется к обреченным.

Ничего не понимаю. Как выбор мог пасть на нее? Она выглядит лучше меня. Аделу нужно оставить в живых. Это наверняка ошибка.

К палачам подходит следующая девушка.

Адела Гросс. Фото из семейного архива

Я вне себя от гнева на этих самозваных богов, которые распоряжаются нашими жизнями, и мне жаль, что я не могу заорать на них, заставить их обратить внимание на ошибку. Но я и сама должна быть готова к жесту большого пальца. Сжав напоследок Данкину руку, я шагаю навстречу судьбе. Нам или холодно, или жарко, здесь нет промежуточных состояний. Мы голодные и жалкие. Через пару мгновений мы можем превратиться в трупы. Не больные, не голодные, нам не будет ни холодно, ни жарко – просто трупы.

Я шагаю к палачам с поднятым подбородком. Жест большого пальца.

Данка идет следом за мной. Большой палец решил дать нам пожить еще денек. К палачам подходит следующая девушка.[42]

Начинается погрузка девушек, женщин, моих товарок. Обычно я не смотрю, но на этот раз должна. Прокручивая в голове ход селекции, я пытаюсь понять, как они принимают решения. Почему? Почему? С Аделой все в порядке. Она милая молодая женщина. Она красива. Мы никто, мы – лишь негодные деревяшки.

И тут понимание наносит удар прямо между глаз, словно мне врезал сам Таубе. Их цель – не уничтожить или осквернить нас самих, а сделать посмешище из всех наших ценностей – из красоты, милосердия, любви. Аделу швыряют в кузов вместе с остальными, но она поворачивается, чтобы помочь тем, кого кидают вслед за ней. Она по-прежнему держит подбородок мужественно и с достоинством. Она не боится. Ее рука обхватывает слабую девушку, которую не держат ноги. Изрыгнув клубы выхлопа, грузовики отправляются к газовым камерам. Я не могу оторвать глаз от удаляющейся фигуры Аделы. Мое сердце готово разорваться, словно затягивается наброшенная на него петля. Грузовики исчезают из виду, и часть меня умирает вместе с Аделой.[43]

* * *

Данка подхватила чесотку. От жизни в такой тесноте чесоткой заражаются многие, и если она на видимой части тела, то это довольно опасно. К счастью, лицо и руки у Данки не затронуты, а ноги настолько грязные, что за грязью никто ничего не увидит. Но достаточно любого пустяка, чтобы эсэсовцы в два счета сочли нас недостойными жить, а селекции стали, похоже, более регулярными. Я роюсь в памяти в поисках средства от чесотки и позволяю прошлому немного заглянуть в мое настоящее – ровно настолько, сколько нужно, чтобы Данка поправилась, и я припоминаю…