Шуры-муры на Калининском - Екатерина Рождественская

Все трое постояли над ним. Помолчали. Переглянулись. Будить не стали. Вернулись в комнату. Алена пошла на кухню навести подобие порядка, Сева стал собирать с пола бутылки. Роберт задумался и закурил. Пошел к окну, задев головой абажур, тот качнулся, и Роберт машинально остановил его рукой, взглянув при этом вверх. Взгляд его застыл.

— Алена!

Алена вопросительно выглянула из кухни:

— Звал?

— Посмотри.

Весь натянутый на каркас абажур был испещрен круглыми одинаковыми отверстиями. Ни одного живого места. Роберт подошел к другой люстре в соседней комнате, такой же видной и красной, — та же картина. И там и там лампочки были разбиты. В окошках тоже красовались маленькие ровные отверстия, не много, но достаточно для затейливого орнамента на стекле, кое-где пошла мелкая изморось. И только сейчас на обеденном столе он увидел ПМ, спортивный мелкокалиберный пистолет Марголина, так похожий внешне на легендарный ТТ, — подарок, который знакомый генерал сделал ему два месяца назад на день рождения. Ну, хоть он и считался спортивным, «мелкашечным», пули-то у него были вполне приличного калибра — 5,6, не игрушка. «Пусть будет, — сказал генерал, — играйся, а то ж на даче живешь, если вдруг что — отпугнешь, хотя лично я бы любого пристрелил, если б ко мне полезли». Вручил прилюдно, сам вынул «играшку» из футляра, показал во всей красе и ласково протер его рукавом мундира, чтоб тот заблестел еще больше. Потом прицелился по-киношному, пару раз издав странные звуки: «Г-гэть, г-гэть», и довольно хохотнул. Все сразу, по большей части мужчины конечно, его тогда облепили, возрадовались как дети и моментально выстроились в очередь, чтобы немного пострелять по жестяным банкам, ну просто устроили целое действо — призы, крики, ажиотаж. Даже два вида шашлыка, целых два, из-за которых Лидка костьми легла, чтобы достать мясо, — бараний и куриный — не попользовались тогда таким спросом, как подаренный пистолет, который спонтанно стал гвоздем программы. У забора для страховки был поставлен большой и довольно убедительный железный поднос из столовки, Алена очень волновалась, чтоб какая-нибудь шальная пуля, пущенная мимо молока, не пробила бы забор и не покалечила соседа, и все мечтала, чтоб эта опасная затея поскорей закончилась и все гости вернулись к нормальной празднично-обжорной жизни. Но гости становились все пьянее, а пули или патроны, как их там, никак не кончались, и тогда она припрятала три оставшиеся непочатые тяжеленькие коробочки с боеприпасами, кинув на растерзание гостям всего одну. Ну и после, когда все разошлись, упаковки были возвращены в холщовую сумку, в которой уже лежал футляр с пистолетом, и все это дело сложено в шкаф с посудой. Алена почему-то решила, что если пистолет оставить почти на виду, то он никого не заинтересует.

Ну вот, заинтересовал. Мамед каким-то макаром наткнулся на него, видимо, искал рюмки или бокалы.

— Роб, а он точно жив? Ты не заметил, он дышит? — лицо Алены побледнело.

— Думаешь, он застрелился, потом залез в ванну, сложил ручки под щечкой и красиво и бескровно лег? — вроде как усмехнулся Роберт, но на всякий случай развернулся и еще раз пошел проверять, хотя и первого раза было достаточно — сопел.

Когда открыл дверь ванной, увидел, что Мамед уже сидит, чуть покачиваясь и уставившись перед собой. Глаза его были довольно расфокусированы, взгляд плавал, он явно пытался понять, что происходит, почему так темно, мокро и холодно. Потом поднял голову и увидел Роберта. Минуту помолчал. Улыбнулся.

— Роб, дорогой. Какая радость! Так темно тут… Я подумал, что умер… Как приятно, старик, снова возвратиться к жизни. Сколько я спал?

Черная ванная, кромешная темнота и звук капающей ледяной воды и правда не могли внушить особого оптимизма, особенно с бодуна.

Роберт протянул Мамеду руку и помог ему вылезти из ванны.

— Пойди переоденься, простудишься.

Через пятнадцать минут все они уже сидели за столом. Сева ушел, чтобы не мешать. Телевизор голосом Валентины Леонтьевой чуть слышно шептал о судьбах простых людей из глубинки, шла, кажется, передача «От всей души». Все в телевизоре плакали, прижимали ладони к сердцу и качали головами. Не по настроению, решила Алена и переключила на другую программу — документальный фильм, бескрайние поля, уборочная в разгаре, потные трактористы с пыльными улыбающимися лицами смотрят вдаль, за горизонт, где торжественно, мощно идут и идут комбайны, сбрасывая зерно в присоседившиеся самосвалы. Вот, жизнеутверждающе, то что надо, подумала она и чуть прибавила звук победного марша. Потом пошла на кухню, заварила крепкий чай и пожарила гренки с сыром, самое быстрое, что можно было в этой ситуации приготовить. Мамед чувствовал себя неловко и довольно скованно, совсем не в своей тарелке. Все время пытался что-то объяснить, смотрел в пол, словно стыдясь чего-то, да и речь его еще была не очень быстра и изящна после канистры разного выпитого.

— Хотел, побыть один, подумать… Не думается ни хрена. Такая тоска… вселенская, чувствую, что стал разрушаться, обваливается что-то внутри, как лавина. Понимаете? Я не… Выпить привезли? — вдруг резко переключился он и стал глазами искать сумки под столом. — Я тут намусорил немного, не в себе был, уберу. Так хорошо одному пить, оказывается, понял, что очень не люблю, когда мне мешают быть пьяным. Коктейль один несусветный придумал, — и он, словно молодой советский рационализатор, стал увлеченно и с живостью делиться опытом: — Внимательно слушайте, рассказываю один раз, кто не спрятался, я не виноват! Значит, так, принимаешь стакан водки, ничего не ждешь, сразу догоняешь бутылкой шампусика и идешь по солнечной стороне улицы. Причем важны все три компонента! Великая простота! Желательно, конечно, чтобы солнечная сторона улицы вела домой, а не от дома, иначе кульминация может застать в неожиданном месте, а хорошо бы, конечно, ближе к дому. Эффект потрясающий! Ты как бы не здесь и здесь одновременно, благостный, бессловесный и, видимо, добрый. Ни агрессии, ни злобы, ни ярости, ты большой и мягкий, а в голове бьются мотыльки, явственно так бьются, особенно в глазные яблоки, изнутри. — Речь Мамеда перестала быть слишком замедленной и плавной, приосанилась, приобрела краски. Он рассказывал воодушевленно, слишком подробно и ярко, стараясь, чтобы и Алла с Робертом смогли представить, что чувствовал он. — Иногда они, ну, мотыльки эти, бодаются настойчиво, вроде как с разбегу, крыльями трепещут, аж волны по всему мозгу идут. Потом все вместе упираются в глаза и начинают их выталкивать, вы себе не представляете! — Мамед выбросил руки вперед. — А я внутри как раз сижу, как бы у себя в голове, и смотрю, как это весело и споро у них получается, можно сказать, радуюсь! И вдруг они все разом сбрасывают крылья и превращаются в мелких вороных коняшек, — Мамед так и сказал — «коняшек», улыбнувшись краем рта. Голос его был хриплым и изнеможенным, а глаза стали масляными и добрыми, словно он наконец добился своего, с трудом приручив этих мотыльковых коней, и теперь они его, целиком и полностью его, подвластные одному хозяину. На всякий случай он посмотрел на Роберта, который не очень понимал, как реагировать на эту странную галлюцинацию, и недоуменно глядел на него, щурясь от сигаретного дыма.