Шуры-муры на Калининском - Екатерина Рождественская

Павочке казалось, что поет Мамед не так уж и громко, все давно привыкли и всегда слушали с удовольствием, но соседи все равно звонили в дверь — не ругаться, нет, что вы, просто хоть одним глазком взглянуть на живого кумира и попросить автограф.

А у Мамеда как раз в это время начался страдальческий период, и все об этом знали, — он переживал переход от одной женщины к другой. Путь этот давался ему непросто, он стал мрачным, нелюдимым, ел себя поедом, совершенно не мог работать. Довольно долго, лет десять, а то и больше, он прожил с гражданской женой, милой Миленой (ее за глаза так и звали — милая Милена), красивой, душевной, заводной плюс еще музыкально подкованной, любил ее безумно, страсти они переживали нешуточные, но оформлять свои отношения почему-то совсем не спешили. Жаркие бои с переменным успехом происходили постоянно, эта итальянщина, скорее всего, их так долго и держала на плаву. Чем яростней была ссора, тем слаще каждый раз проходило примирение — в общем, классика жанра. Так оно и шло на контрасте — то резкий спад, истерики, вопли, водка, загулы, то невероятный подъем, цветы, поцелуи в слезы, рука в руке и шипучее шампанское. Но в последнее время они стали ссориться намного чаще, видимо, срок годности этой буйной любви подходил к концу.

Однажды за столом у Крещенских разругались в пух и прах на пустом месте и, в общем-то, без причины — Милена не смогла расшифровать названия всех нот:

Мамед с ходу возмутился и застыдил ее:

— Ты не понимаешь, что меня позоришь? Не знать такие элементарные вещи!

— Забыла, ну извини, это ж не самое большое упущение… — старалась успокоить его Милена, но он вдруг запыхтел, налился краской, швырнул что есть силы вилку, которая полетела через весь стол, задев со звоном бокал с вином, и тот разбился, разлился, раскидав осколки по миске с морковным салатом… Все в недоумении замолчали. Мамед в ужасе обвел взглядом стол и по-детски трогательно и взволнованно прижал руки к груди, словно мальчуган, которого сейчас точно начнут ругать, а может, даже возьмут за ухо и выведут вон из комнаты. И произошло то, что от него никто не ожидал. По его расстроенному лицу пробежала странная волна, искорежившая его лицо, и он не смог с ней совладать, резко вздохнул и… заплакал, закрыв лицо ладонями. Потом рывком развернулся и чуть ли не выбежал на кухню, хотя что до нее было бежать — два шага! Алена поспешила за ним, но Лидка уже приняла Мамеда в свои объятия.

— Мне так стыдно, Лидия Яковлевна, так стыдно… Просто нервы совсем ни к черту. Сейчас пойду все уберу.

— Ну что ты, милый, Аллуся сама, — и Лидка страшно завращала глазами, чтобы Аллуся оставила их одних, не стояла над душой, а пошла к гостям. Алла нехотя закрыла за собой дверь.

— Что случилось, Мамедушка, что ты в таком состоянии? Я тебя не узнаю. Как так можно? Пожалей себя! — Лидка стояла, стараясь поустойчивей врасти в пол, чтобы удержать нависшего над ней высокого и здоровенного Мамеда, гладила его по плечу, еле доставая, а он искал опоры и защиты, как малое дите бежит к мамке, если что случилось.

— Да вы все знаете, не могу больше, сердце рвется! Она ж мне под кожу пролезла… Но сил больше нет. Не верю уже ей. Все.

— Ну, милый мой, что нас не убивает, нам неинтересно, правда? А зачем тебе рядом скучная и пресная баба? Ты и двух дней с такой не выдержишь. А про Миленку все уже выучил и вызубрил — смотри, какая она у тебя — красивая, озорная, да и умница большая! Ну и потом, ты сам должен все решить, ты ж свою жизнь строишь — не чужую. Ну, как сам захочешь — перемены так перемены.

— Нет, Лидия Яковлевна, — Мамед взял сигарету и запалил ее. — Часто слышишь о том, что перемены — это к лучшему, и никогда о том, как это больно. Еще и сон вчера приснился, словно мы с ней в метро, какая-то серая гулкая станция, легкий ветерок дует от только что умчавшегося поезда, пахнет шпалами и ни души. Но я еду по пустому эскалатору вверх, а она — вниз. И всё. И мы посмотрели друг на друга и разъехались. Даже сердце не екнуло. Что-то перевернулось внутри, трудно объяснить. Не знаю. Посмотрим.

Он повернулся лицом к окну и стал пялиться в темноту, выдувая дым в длинную форточку перед собой и потихоньку успокаиваясь. По проспекту шуршали машины, медленно, словно чуть-чуть переваливаясь, ползли троллейбусы, редкие нахохлившиеся прохожие торопились домой, время было уже позднее.

Мамед выкурил сигарету, вдохнул городской воздух, словно готовясь к важному шагу, и через силу пошел за стол, где все мучительно делали вид, что ничего не произошло.

На следующий день Мамед позвонил Крещенским со странным вопросом — можно ли пожить какое-то время у них на даче в Переделкино.

— Долго объяснять, Роб, уехать домой сейчас не могу, в Москве много работы. Надо просто побыть одному.

— Конечно, приезжай в любое время, там сторож, Сева, ты его знаешь, он откроет. А мы сегодня продуктов туда припрем, оставим тебе в холодильнике.

Мамед не стал ждать, видимо, все окончательно решил, отправился в тот же день и сразу устроился на даче, обосновался. Погода радовала, днем ни дождя, ни тучки, сухо, тепло, ровно. Утром, ежась, он выходил на крыльцо курить, вставал, облокотившись о перила, и вдумчиво рассматривал забор, три старинные сосны с багровыми толстыми стволами и облезлые кусты уже отцветшего жасмина, а ближе к ночи вытаскивал на траву одеяло, ложился и какое-то время смотрел на звезды, даже когда небо было затянуто облаками. Иногда пробовал голос, немного тянул звук, мычал, словно распеваясь перед концертом. Где-то на соседнем участке ухал филин, Мамед попытался его копировать и даже привстал, чтобы звуки получались попохожее, и да, филин стал отзываться по-другому, чуть подоверчивей, ухал тенорком, решив, видимо, что где-то поблизости объявилась подруга. А Мамед все лежал и лежал, закрутившись в одеяло от ночной прохлады, и поглядывал туда, где было небо, словно стараясь считать ответ на вопрос, который он сам себе задавал. Потом медленно вставал и шел в дом. Придумал себе за пару дней такой ритуал и свято ему следовал. Разве что филин учуял подвох и перестал ему отзываться.