Золотце ты наше - Пелам Вудхаус

Рано или поздно, не сомневался я, он перейдет к стремительным и неожиданным действиям, отточив план до мельчайших деталей. Но когда он ринулся в атаку, меня ввела в заблуждение крайняя простота его метода, и поражение он потерпел по чистой случайности.

Как я уже упоминал, учителя «Сэнстед-Хауса» – то есть все взрослые мужчины, за исключением самого Фишера, – после обеда собирались в кабинете мистера Эбни выпить кофе. Это был ритуал, и в заведении вроде школы, где все катится по расписанию, вариантов нет. Иногда мистер Эбни уходил сразу после кофе, но посиделок не пропускал никогда.

В этот вечер, в первый раз с начала семестра, у меня не было никакой охоты пить кофе. Уже несколько ночей я плохо спал и решил, что воздержание от него – хорошее лекарство от бессонницы.

Подождав для проформы, пока Глоссоп и мистер Эбни наполнят свои чашки, я тут же отправился к себе в комнату, где, бросившись на кровать, лежал в темноте, борясь с приступом депрессии, более глубокой, чем обычно. Одиночество и темнота вполне соответствовали моему настроению.

Ловкач Сэм в эту минуту моих мыслей никак не занимал. Ему в них места не было. И когда моя чуть приотворенная дверь начала медленно открываться, я насторожился не сразу. Но то ли едва слышный звук заставил меня очнуться от ступора, погнав кровь быстрее, то ли встрепенулся я оттого, что открывалась дверь очень странно – честный, обычный сквозняк не открывает двери украдкой, толчками.

Я, напрягшись, бесшумно приподнялся. И тут кто-то тихо, почти неслышно, вошел в комнату.

Красться так мог только один человек в Сэнстеде. Меня это позабавило. Наглость Фишера щекотала мне нервы. Поступок, столь чуждый его обычным, осторожным методам. Этакое бесцеремонное вторжение, прямо похищение de luxe. Будь сейчас глубокая ночь, я бы еще мог понять такие действия, но в девять вечера, когда ни Глоссоп, ни мистер Эбни, ни я не спим и он может наткнуться на любого из нас на лестнице, это полнейшая нелепость. Я тихо дивился нахальству Ловкача.

Я затаился, представляя, что будет, когда он включит свет. Он включил. И я любезно приветствовал его:

– Мистер Фишер! Чем могу служить?

Для мошенника, который умеет контролировать себя в сложнейших ситуациях, Уайт принял удар неважно. Изумленно охнув, он круто обернулся.

Правда, опомнился он моментально. Я невольно восхитился. Почти немедля он стал тем вкрадчивым, словоохотливым Сэмом, который изливался передо мной в лондонском поезде, делясь мечтами и планами.

– Сдаюсь, – дружелюбно проговорил он, – эпизод закрыт. Я – человек мирный, а ты, как понимаю, не станешь спокойненько полеживать в постели, если я пройду в соседнюю комнату и похищу нашего юного друга. Разве что ты опять переменил решение. Тогда, может, пятьдесят на пятьдесят? Не соблазнит?

– Ничуточки.

– Ладно, просто так спросил. На всякий случай.

– А как же с мистером Эбни? Что, если мы столкнемся с ним на лестнице?

– Это нет. Ты, как я понял, кофе сегодня не пил.

– Не пил. А что?

Он покачал головой:

– Кто бы мог подумать! Молодой человек, как же я мог предугадать, что именно сегодня ты вдруг пропустишь его? Ты же пил кофе каждый вечер! Нет, ты сущее наказание на мою голову, сынок! Прям вышел на тропу войны.

Так вот оно, объяснение.

– Вы подсыпали что-то в кофе?

– А то! Столько подсыпал, что один глоток избавил бы от бессонницы любого страдальца, не успел бы он и «Доброй ночи» сказать. Пойло, какое хлебнул Рип ван Винкль, и в сравнение не идет. И надо же, все понапрасну! Н-да…

Он направился к дверям.

– Свет оставить, или тебе лучше в темноте?

– Уж, пожалуйста, оставьте! А то в потемках я, пожалуй что, засну.

– Только не ты! А если и заснешь, тебе приснится, что я тут, и ты мигом очухаешься. Из-за тебя, сынок, выпадают моменты, когда меня так и подмывает бросить все к черту да приняться за честный труд.

Он примолк.

– Но пока погожу. Нет, – оживился он, – есть у меня еще пара снарядов в запаснике. Поглядим еще!

– Ладно. А в один прекрасный день, когда я буду прогуливаться по Пиккадилли, проезжающий автомобиль забрызгает меня грязью. Из окна машины на меня кинет чванливый взгляд богач, и я, вздрогнув от удивления, узнаю…

– И почуднее вещи случаются. Куражься, сынок, пока побеждаешь. Мои неудачи не продлятся вечно.

С печальным достоинством Сэм вышел из комнаты, но через минуту возник в дверях снова.

– А я тут вдруг подумал: пятьдесят на пятьдесят тебя не впечатляет. А может, дело сдвинется, если я предложу двадцать пять и семьдесят пять?

– Ни в коей мере.

– Хм… А предложение-то роскошное.

– Изумительно просто. Но, боюсь, я не вступлю в сделку ни на каких условиях.

Сэм исчез, но тут же появился опять. Из-за двери высунулась только голова, будто улыбка Чеширского кота, висящая в пустоте.

– А не станешь потом пенять, что я не дал тебе шанса? – тревожно осведомился он.

И снова исчез, на этот раз окончательно. Я услышал, как он протопал по лестнице вниз.

Итак, мы дожили до последней недели семестра, последних дней последней недели. В школе царило каникулярное настроение. У мальчиков оно приняло форму бедлама. Если Глоссоп на озорников до сих пор только рявкал, то теперь они заставляли его рвать на себе волосы. Мальчишки, которые раньше всего лишь плескались чернилами, теперь колотили окна. Золотце бросил сигареты и перешел на старую глиняную трубку, которую отыскал в конюшне.

Что до меня, я чувствовал себя, как измученный пловец, берег от которого совсем близко. Одри всячески избегала меня, а когда мы случайно все-таки сталкивались, держалась вежливо отстраненно. Но теперь я страдал меньше. Еще несколько дней, и я покончу с этой фазой моей жизни, а Одри снова станет для меня лишь воспоминанием.

Фишера в эти дни отличало полнейшее бездействие. Он больше не пытался повторять своих попыток. Кофе не содержало чужеродных примесей. Сэм, подобно молнии, дважды в одно и то же место не ударял. Душа у него была артистическая, и латать испорченную работу было не для него. Если он предпримет новый ход, то он будет, не сомневался я, новый и оригинальный.

Забывая о том, что я всем обязан только удаче, я при мысли о Сэме раздувался от самодовольства. Я потягался с ним умом и выиграл. Достойно всяческой похвалы для человека, ничего особенного до сих пор не совершавшего.

Если не хватало прописных истин, вбитых в меня в детстве, и моей катастрофы с Одри, меня мог бы остеречь хотя бы совет Сэма – не празднуй победу, пока не окончена битва.

Однако, признавая истины в теории, люди всегда крайне изумляются, когда они сбываются на практике. Мне пришлось удивиться в предпоследнее утро семестра.