Праздник побежденных - Борис Цытович

Он заспешил на пляж и увидел Наталию Ивановну там же, у стены под глицинией. На коленях та же книга в красном переплете. Он сел и мог бы глядеть на нее из-за лаврового куста часами, ибо ему удивительно приятно было все — и как она читает, шевеля губами, и как разворачивает и кладет в рот конфету, как хлестнула по ноге, отгоняя муху. «Я поставлю на крыльцо цветы, а коробочку положу под подушку и уеду, слышишь, рыжая дама, уеду», — но его ноги будто пристали к чему-то вязкому, и он не может и не желает их поднимать.

Ветер перелистал книгу, и она положила на нее руку и оглянулась. Феликс спрятался за куст, а она не спеша начала собираться. В клетчатую сумку спрятала книгу, встала и, держась за стену, вытряхнула из туфли песок, затем, наклонив голову, расчесала волосы. Ей что-то говорил вчерашний студент, и она серьезно отвечала.

А Феликс неожиданно для себя удивительно ярко стал ощущать цвет — цвет огненных волос и голубой расчески, цвет дымчато-сиреневой глицинии. Он вспомнил мокрый асфальт, полный отраженного, несущегося под машину цвета, и подумал, что сегодня удивительно живописный день и что живет-то он в удивительном цветном краю — краю гор, моря, высоких облаков и немигающих звезд и так мало придает этому значения, а вот сегодня нечто произошло, и он прозрел.

Взбудораженный цветом, он заспешил к ее дому. Под соснами притаилась черная лаковая легковая. Распахнутая дверца была удивительной толщины и обита красной кожей, а шипы со странным змеиным узором привели Феликса в восторг. Феликс глазел, как туземец, чмокая и восхищаясь. Из-за развернутой во всю ширь газеты были видны заморские ботинки и безукоризненные складки брюк ее хозяина. Форд «Континенталь», по слогам прочитал Феликс. Буржуи проклятые, на таких машинах ездят! И тут же сказал себе, что он дурень, сейчас придет Натали, и нечего толкаться среди окурков перед заморской штуковиной.

Газета шурша опустилась, и перед Феликсом — ассирийская борода и черные очки «режа». Феликс на ощупь стал отыскивать железо. Он настолько был ошеломлен, что совершенно некстати спросил:

— Скажите, а с какой скоростью идет машина?

«Реж» тоже что-то долго и неуверенно покашливал.

— Сто, — говорит он, — сто миль.

Феликс тер глаза, будто в них попал дым, но предательская краснота залила лицо и шею. Ему б и уйти, но он стоял, разукрашенный зеленкой, в отчаянном молчании, потом махнул рукой и пошел к крыльцу, маленький и несчастный. На крыльце из-под коврика достал ключ и, когда открыл дверь и сделал шаг, то ноги подкосились и он повалился на кровать лицом в ее подушку. Он лежал долго, бормоча и самоуничижаясь. А с семейных фото в полумрак комнаты укоризненно глядели какие-то люди. Их добропорядочность подтверждена похвальными листами, прибитыми тут же, на стене. Феликса раздражал и их взгляд, и тиканье ходиков: оно напоминало о времени. Он встал, остановил часы на без восемнадцати четыре. Совпадение, подумал он, восемнадцать — число для меня роковое.

У ее кровати рядом с горкой книг стояла пепельница с окурками, такими же, как те, что лежали в пыли под американской машиной. Желтые с золотистым ободком и надписью «Кэмел». Он никак не мог вспомнить, что значит «Кэмел».

— Ну что ж, Феликс Васильевич, — прошептал он, — пока ты ломал шею в оврагах и сторожа палили в тебя, они отпраздновали день рождения. Но и ты не сплоховал, ты отомстил, ты оштрафовал, как сержант, интеллигентного человека.

Он обвел взглядом стол: на синей клеенке надкушенная галета, банка консервированной венгерской ветчины со штампом бонного магазина «Березка», ломтики сервелата и сам батон колбасы, тоже с этикеткой «Березка», в синем целлофане итальянский сыр и стакан с чаинками на дне. Ее стакан, подумал он и выплеснул остатки чая в рот. Но ведь должна же быть бутылка и хоть бы рюмки. Эта мысль показалась важной, и он с истеричностью утопающего, будто в бутылке спасение, стоя на коленях, заглянул под кровать, перевернул постель, задев за шкафчик, нашел настойку, банки с вареньем, стопки, ронял их, и они разбивались. Затем он распахнул ее сверкающий пряжками желтый, конечно американский, конечно в этикетках, чемодан. Баночки с кремами, духами, конечно французскими, «штатовские» джинсы и платья невиданной красоты, словно серебристая змеиная кожа. Но бутылки не было. Нечаянно он увидел себя в зеркале — жалкого, растрепанного, на коленях.

— Вчера ты нахамил ей, — сказал он в стекло, — сегодня фиглярствовал и оштрафовал «режа» на рубль, теперь ползаешь, как жалкий червь, роешься в чужом чемодане.

Он закрыл глаза и как бы со стороны увидел себя и всю мерзость своего положения, и задыхался в полумраке, притих с рукой на груди, но встряхнул головой и сказал:

— Ты был хорош ночью в болоте, с горбунчиком и дохлым псом, а здесь их кровать, их машина, их время и их свободная любовь. Ты знал, что огненная мадам не твоя, но ты пожелал подарить серьги — так дари и уходи.

Он достал из-под кровати туфли на высоченном каблуке, на розовой стельке прочел золотую надпись «Парижский шарм» — те самые, подумал он и уложил в туфель коробочку.

— Вот и все, — сказал он удивленным родственничкам, глазевшим с фото, — теперь дама будет с брильянтом.

Он вышел на крыльцо и, запирая дверь, увидел, что земля перед домом вся изъезжена и хранит змеиный отпечаток шин. Он понял, что черная машина подъезжала не единожды, и вчера и позавчера, но это его уж не волновало. Он спрятал ключ под коврик и направился к машине, полный грустным торжеством побежденного. Режиссер сложил газету, и Феликс увидел, как дрожат его пальцы, увидел и страдальческие складки в углах рта. Ну, красив же «Тонтон Макут», подумал он, а сказал другое:

— Позвольте мне извиниться перед вами.

Режиссер встал быстрее, чем следовало, и Феликс увидел, как с черного лака покачнувшейся машины потекла пыль.

— Что вы, это была, конечно, шутка, я понимаю, — заговорил режиссер, снимая черные очки и протягивая руку. — Меня зовут Кирилл.

Феликс пожал его руку и назвал себя. Они помолчали.

— По случаю знакомства позволю себе предложить вам рюмочку, — сказал режиссер и нажал кнопку. — Сегодня у Натали Иванны день рождения… — И створка бара обнажила заиндевелые бутылки в наряде заморских этикеток. Ах, вон как? Вон где бутылки, там, где и подобает, — в леднике.

Феликс сослался на то, что сейчас сядет за руль, и откланялся, а когда уходил, то думал, что в глазах «режа» не было и тени торжества, наоборот, он даже глядел на меня, перемазанного зеленкой, с восхищением. И мне он тоже понравился, несмотря на дешевенькую игру с баром. Впрочем, для него это не игра — просто жизнь средь приятных ему вещей.

Конечно, она в него влюблена, но я не ревную, не злюсь, я полон каких-то торжественных и грустных звуков, они стекают по темной хвое кипарисов. Ну что ж, я подарю ей букет, и она поглядит на меня, и в ее взгляде восторг. И этот взгляд мой, не его, это награда за мою ночь.

Так думал Феликс, шагая к машине…

* * *

На багажнике его машины белел предмет. Он не мог разглядеть какой, но, неведомо почему, радость наполнила его. Он прибавил шагу и разглядел под кипарисом сумку и Наталию Ивановну с руками за спиной.