Теплоход «Иосиф Бродский» - Александр Проханов

Скелеты шевелились, выходили из зарослей, толпились на берегу. Казалось, они тянут к кораблю железные протезы, простирают проволочные ладони, обращают развалившиеся головы и прогнившие лица. О чем-то беззвучно умоляют, просятся на борт корабля. Но их не пускали — из земли, из сырых могил тянулись костлявые руки, взирали черепа и пустые глазницы. Одни скелеты удерживали другие, сбивали с них штукатурку, обгладывали известь, обнажали ржавые штыри и крюки. Корабль проплывал мимо кладбища, где совершалась битва скелетов.

В тумане над деревьями возникла блеклая тень. Огромно, прозрачно, не касаясь земли, прошла над каналом. Вождь в военной фуражке, в долгополой шинели проплыл, как туманный свиток, исчез в полях за Дмитровом.

Есаул вернулся в свою строгую, пуританскую каюту уставленную телефонами, за каждым из которых притаилась дремлющая мощь государства. Лег в постель. В его закрытых глазах постепенно выцветали видения, как млечное пятно на гаснущем кинескопе. Лобное око в глубокой глазнице начинало набухать, наливаться, словно спелая слива. Медленно поворачивалось, обретая ночное зрение. Он плавно погружался — не в сон, а в видение текущей сквозь темное око воды. Поток струился, переливался, бежал в берегах, как темный лесной ручей, с донными камнями, утонувшими листьями, бурунами вокруг коряг и веток. Внезапно в потоке, в крутящейся заводи возникла стрекоза — трепетала на воде, грудью вверх, прилипла крыльями, шевелила лапками, стекленела шарами испуганных глаз. Он чувствовал ее безгласную жизнь, беспомощность, переполнявший ее страх смерти. Осторожно взял за твердую грудку, отлепил от воды четыре слюдянистых крыла, кинул в воздух. Видя, как ее относит на шуршащих крыльях, как радостно выгибается гибкое тело, стеклянно, благодарно вспыхивают глаза.

Шел вдоль ручья, радуясь тому, что спас стрекозу. Но в следующей заводи, среди бурунов и ряби, увидел еще двух — обе лежали, опрокинутые на спину, не в силах отлепить крылья, шевелили пучками ног, подымали хвосты и снова бессильно роняли. Он стал их торопливо вычерпывать, поддевал пригоршнями, видя, как выливается сквозь пальцы вода, как очумелые, едва живые стрекозы шевелятся у него на ладони, щекочут кожу крыльями. Кинул их в сторону, в заросли. С облегчением подумал, что теперь они спасены, обсохнут и улетят в сквозящие светом вершины.

Через несколько шагов увидел ветку, упавшую в ручей, и за веткой, на мелководье — множество прилипших к воде стрекоз. Одни еще шевелились, били крыльями, выгибали хвосты. Другие бессильно замерли, их кружило течением. Вся заводь была усеяна серо-стеклянными стрекозами, погибавшими от неведомой напасти, одинаковой для людей и животных, соединявшей и тех и других в страдающее единство. Кинулся в воду, погружаясь по щиколотку. Стал выплескивать стрекоз, вышвыривал их на берег, боясь, что плотину из ветки прорвет, и стрекоз унесет слепой поток.

Поток прибывал, стрекоз становилось все больше. Вся заводь была покрыта шуршащими ворохами. Они продолжали падать, бились, цепляли лапками воздух, покрывали поверхность шевелящимся месивом, в котором каждая стрекоза источала каплю ужаса, крохотный луч смерти. Он их старался спасти, погружался по грудь, по горло. Тонул, видя у самых глаз крылья с прожилками, пестрые, из цветных колечек хвосты.

Проснулся в страхе, с колотящимся сердцем. Занавеска в каюте была светящейся, розовой. Белели на столе костяные футляры телефонов.

Вышел на палубу. Огромная малиновая заря стояла над берегом. Деревья казались черными, недвижными на заре. Железо палубы было залито малиновой водой. В канале низко клубился туман. Плеснула рыба, и круги на воде плыли за кораблем, розовые, слюдяные.

Есаул увидел, что навстречу ему идет горбун. При свете зари утонченное лицо казалось еще бледней, болезненней. Изуродованное маленькое тело зябко сжималось. Поравнявшись с Есаулом, он робко кивнул. Есаул ответил поклоном. Это была еще одна одинокая, страдающая душа, не находящая отклика в равнодушном жестоком мире. Как и его, Есаула.

Далеко от белого теплохода, роскошных кают и изысканных яств, словно в другой галактике, трудились воркутинские шахты. Утомленные, из воловьих жил и каменных мускулов люди среди подземных сквозняков, тусклых светильников, скрежета стали прорубались к пластам. Управляли комбайнами, грохотали отбойными молотками. Транспортеры валцли уголь в железные вагонетки. Мчались по рельсам подземные электровозы. Хрустело дерево крепей. В пластах резцы вгрызались в черные кристаллы угля. Шахтеры, сквозь скрежет и пыль, скалили зубы, светили во мгле лучами шахтерских ламп. Казались циклопами с огненными глазами во лбу.

Воркутинский шахтер Степан Климов собирался на шахту в ночную смену. В тесной комнатушке слабо горела лампа. На большой железной кровати спали две маленькие дочки, мутно белея лицами среди комьев одеял и подушек. Жена Антонина собирала его на работу, полуодетая, худая, с выцветшим, потерявшим красу лицом. Она была беременна. Круглился под домашней юбкой большой живот, на котором в свете лампы лежали грубые, изъеденные домашней работой руки.

— Ходишь на работу как заведенный, а зарплаты не носишь, — раздраженно говорила Антонина, глядя, как Степан натягивает куртку, сует ноги в стоптанные башмаки. — Когда зарплату начнут платить? Хлеб купить не на что, девкам туфельки надо, старые прохудились. В долг живем. А тут еще третьего носи. — Она выпучила живот. — Пойду, аборт сделаю.

— Да что ты, Тоня, не думай об этом! — испуганно воззрился Степан. — Сейчас в России каждый младенец на вес золота. Не стало детей в России. Алешка желанный!

— Пусть те родят, у кого деньги есть! А мне нищету плодить? Или сиротами их растить? Вон на шахтах аварии, что ни месяц, То взрыв, то пожар! Устали гробы носить!

— Тонь, брось тоску нагонять. — Степан приобнял жену сильной рукой, положив на худое плечо осторожные темные пальцы. — Все будет нормально, Тонь. Обещали к концу месяца зарплату за весь квартал выдать. Купим детям одежду, платье тебе красивое. Поедем в отпуск в деревню. У тебя под Воронежем в деревне хорошо, травы много, ягод. Дети в речке будут купаться, ягоды есть. Там и родишь, у матери. Хватит девок рожать, роди сына Алешку.

— Ты говоришь — родить! А где жить? Потолок вот-вот упадет. Зимой стена промерзает. Квартиру тебе не дадут, прошли времена. На новую не заработаешь. Давай соберемся и насовсем в деревню уедем. Я сплю и деревню вижу. Березу нашу вижу, рощу с ландышами, подсолнухи в поле. Давай поселимся — ты фермером станешь. Будем кроликов разводить.

— Какие, дурочка, кролики! — Степан гладил жену по нечесаным поредевшим волосам. — Какой я фермер? Я шахтер. Уголь рублю. На мне земля держится. Пока стою под землей, по ней люди ходят, машины ездят, дети на ней играют. А деньги я заработаю. Потерпи еще, Тонь. Выплатят, куда им деваться?

— Выплатят, выплатят, а я к этому времени под нож лягу! Не могу больше! Потолок течет, из окна дует, дети болеют, а тут еще авария за аварией! Тебя завалит, как мы жить будем? — Она рыдала, по бледному лицу текли слезы, живот под юбкой уродливо вспучивался. Дети в кровати, не просыпаясь, тревожно завертелись в комьях одеяла.