Если о нас узнают - Софи Гонзалес

Впереди стоит небольшой ларек, где продают нечто под названием stroopwafel[20].

– Что, черт возьми, такое stroopwafel? – спрашиваю я, указывая на ларек.

– Хочешь узнать?

Я киваю, подхожу и покупаю пачку у слишком веселой продавщицы в синем клетчатом наряде. К счастью, в ларьке принимают кредитные карты, и я возвращаюсь к Рубену со своей добычей. Они похожи на маленькие спрессованные вафли, но кажутся хрустящими, и продаются стопками, завернутыми в прозрачный пластиковый пакет.

– Мне нравится это слово, – говорю я. – Stroopwafel.

– Пожалуйста, только не пиши песню под названием Stroopwafel!

Я ухмыляюсь и нащупываю блокнот в кармане куртки.

– Не искушай меня.

Впереди стоит одинокая металлическая скамейка с видом на канал. Она освещена одним-единственным фонарем.

Идеальное место.

Я знаю, что у нас мало времени, но посидеть на скамейке с вафлями кажется мне самым правильным времяпровождением в Амстердаме. Я могу поразмышлять о родителях и обо всем, что произошло, а также попытаться понять их обоих немного лучше. Обычно я думаю о своем отце только как о засранце, но, возможно, он не всегда был таким. Может быть, он был совсем другим, когда находился здесь. Он заставил маму полюбить себя, так что, должно быть, он не всегда был эгоистичным придурком.

Золотые огни расположены по краям канала и пересекают ближайший мост. Я слышу легкий плеск воды и случайный звук проезжающей машины.

– Stroopwafel? – говорю я, протягивая Рубену пакет, отчего пластик шуршит.

Он открывает его и достает одну вафлю. Я делаю так же.

Откусываю вафлю, а затем издаю стон удовольствия и откидываюсь на спинку скамейки. Рубен пробует свою и делает то же самое. Вафли сладкие, хрустящие и в меру мягкие.

– Итак, это чертовски вкусно, – произносит он.

– Правда?

Пока мы едим, стоит тишина.

Он сказал, что нам не обязательно разговаривать, но если это когда-нибудь и произойдет, то только здесь. Может быть, теперь я действительно понимаю силу данного места.

– Кстати, мне очень жаль, – говорит он ни с того ни с сего.

– О, все в порядке. Интервью – это стресс, я понимаю.

– Я говорю не об интервью.

– Эм. А о чем ты говоришь?

– О той ночи.

Ох.

Ох.

Даже если это ужасно, я не могу продолжать убегать. Я делал это достаточно долго. Я знаю Рубена много лет. Он был моим лучшим другом. Я могу и должен поговорить с ним обо всем.

Но дело непосредственно в нем. Рубен почему-то кажется одновременно и самым легким, и самым трудным человеком для разговора.

– Тебе не о чем сожалеть.

То есть я хочу сказать: «Мне понравилось, потому что я бисексуал».

– Да, это так. Мы оба были пьяны, ничего особенного. Мне не стоило принимать все так близко к сердцу. То есть я знаю, что ты натурал. Ты же не лгал мне об этом. И я хочу, чтобы ты знал, что мы не станем это обсуждать, если не хочешь, но в первую очередь я был бы не против разобраться именно с этой проблемой. – Он ковыряется в своей вафле, затем издает натянутый смешок. – Мы можем сменить тему, если что.

Я скрещиваю руки на груди. Надеюсь, если он заметит, что я дрожу, то подумает, что это из-за холода, а не от нервов. Из меня так и рвутся слова: «Я не натурал».

– Я не расстроен случившимся, – в конце концов отвечаю я.

– Не расстроен?

– Нет.

– Ты выглядел довольно рассерженным.

– Я не злился. Я был, эм, напуган, наверное.

– Ох. Ох.

Я закусываю губу.

– Зак, ты же знаешь, что можешь поговорить со мной обо всем, верно? Даже если мы ссоримся. Если это важно, то я рядом, несмотря ни на что.

– Да. Наверное, я держу дистанцию, потому что знаю, что мы могли бы все обсудить, а меня это пугает до чертиков.

– Почему?

Я сгорбился, кожаный браслет на запястье приковал мое внимание.

– Я знаю, что это ненормально, но сам разговор об этом пугает меня до смерти.

– Что ты имеешь в виду? Например, о твоих чувствах?

– Да.

– Что тебя пугает?

– Я думаю, что у меня есть этот страх. Например, рассказать кому-то, кто мне небезразличен, что-то личное, после чего на меня уставятся или будут тыкать пальцем, смеяться и не захотят больше дружить.

– Ты думаешь, я буду показывать на тебя пальцем и смеяться?

– Ну нет, тревога не всегда рациональна, понимаешь? Думаю, что отчасти это связано с тем, что я считаю, будто нравлюсь людям таким, какой я есть. И если я изменюсь, то перестану.

– Верно. – Он откидывается назад. – Ну, со мной этого никогда не случится.

– Неправда. Это уже произошло.

Рубен делает паузу, и в его глазах читается вопрос.

– Послушай, – говорит он, – у меня возникали свои мысли по поводу того, как все произошло, но ты никогда не переставал мне нравиться. Я не могу обещать, что ты по-прежнему будешь мне нравиться, если превратишься в серийного убийцу, или, например, в неонациста, или что-то в этом роде, но в остальном ты очень даже неплох.

– Хорошо. – Я останавливаю себя, но затем продолжаю. – Есть кое-что, что я хочу рассказать тебе… О себе… Но это очень трудно.

– Знаешь, я потратил кучу времени на построение теорий о том, что могло происходить в твоей голове в течение последней недели. Могу поделиться с тобой несколькими версиями, и если одна из них покажется тебе верной, ты можешь кивнуть или что-то типа того. Так будет легче?

Я засовываю руки в карманы куртки и киваю.

– Итак, – Рубен прочищает горло, – ты поцеловал меня, потому что был пьян и поцеловал бы любого, кто находился в комнате.

Я не двигаюсь.

– У тебя в списке желаний был поцелуй с парнем, и ты увидел шанс осуществить его, но возненавидел себя и не знал, как мне об этом сообщить?

Я снова не двигаюсь.

– Ты был так пьян, что принял меня за девушку, а когда проснулся утром, испугался, потому что поцеловал парня.

– Продолжай свои попытки, – отвечаю я. – Это правда помогает.

– Ладно. – Он хмурит брови. – Ты чувствовал себя плохо из-за того, что не попал в этот дурацкий список, а я заставил тебя почувствовать себя привлекательным, поэтому в пьяном состоянии ты перепутал это чувство с реальным влечением.