Конкурс красоты в женской колонии особого режима - Виталий Ерёмин

– Две минуты.

– Я сегодня не смогу уснуть, – сказала девушка. – Может, посидим, поболтаем?

Тело у Катковой было жаркое, щеки горели, глаза стали пьяными, хотя она только пригубила джин-тоник. Конечно, ей хочется праздника, прямо сейчас. И, конечно, в ней есть магнит. Красота – страшная сила. А красота порока – еще страшней. Вот этого он, Леднев, как раз и не должен сейчас забывать. Ее развлечение – это его преступление. Она его втягивает, а значит, роняет, равняет с собой.

– Хочешь отблагодарить меня? – спросил Михаил, четко сознавая, что говорит гадость.

Лариса отстранилась от него.

– Тебе кажется, я другая? Так и другие считали. А я такая же и даже выше. По крайней мере, выше ментов. Ты что-то не то подумал. Я не хочу быть одна, потому что всего боюсь. В этом городе менты могут устроить все, что угодно. Я почувствую себя в безопасности только завтра, когда за мной прилетит отец.

– Он действительно летчик? – спросил Леднев.

Каткова на секунду задумалась.

– Сейчас он работает техником. Обслуживает самолеты.

Все ясно. Отец никогда и не был летчиком. Может, он и не техник вовсе. И авторитет «Штык» бил когда-то жену Ларису, скорее всего, не по причине своей злобности. Повод для того давала. Но это сейчас уже не так важно.

Важно, что женщине, которая переступила закон и отбыла срок, верить нельзя. А значит, Корешков, возможно, не так уж не прав. Ну и что из этого следует? Каткова освобождена зря?

– Все не так, как ты думаешь, – неожиданно сказала Каткова. – Я лучше.

– Конечно, с усмешкой согласился Михаил. – И любовную записку Мэри не ты написала.

Лариса несколько секунд смотрела на него вытаращенными глазами. Потом заливисто рассмеялась, будто он сказал ей что-то очень забавное.

– Ревнуешь, что ли? А еще психолог называешься. Ха-ха-ха!

Утром взяли такси и поехали на старое лагерное кладбище. Дорогу показывала Ставская. Она не знала, зачем там понадобилось побывать Ледневу и Мэри. И не стала сообщать им, что произошло накануне вечером в колонии. Мрачно смотрела из окна машины на улицы города. Нет, здесь она не останется, уедет к матери в Омск. И вернется в школу. Хотя, наверное, в школе ей тоже придется нелегко. Она и там будет белой вороной.

Сотрудники прильнули к окнам административного здания. Корешков тоже глядел в щелку между портьер, гадал, что все это значит.

А Гаманец входил сейчас в штрафной изолятор. Ему доложили, что Маня остервенело барабанит в дверь. У нее якобы для кума срочное сообщение.

Майор подошел к камере, надзорка открыла кормушку.

– Ты чего-то хотела шепнуть, Маня? – негромко спросил Гаманец.

Из-за двери послышался густой голос старой арестантки:

– Подойди поближе, начальник.

Ага, щаз, так он и подошел. Мало ли чего. От этой Мани можно всего ожидать. Но все же приблизился к кормушке

– Говори, я не глухой.

В это мгновение в лицо ему ударила вонючая жидкость. Стоявшая рядом надзорка отшатнулась, брызги попали и на нее. Запахло мочой. Гаманец отскочил от камеры и стоял, отфыркиваясь, как конь

– Ну, сука, ну тварь, ты у меня ответишь! – заорал он.

Гаманец не подумал, что сокамерница пожертвовала Мане свою кружку. И Маня в это время целится в него этой кружкой, тоже полной мочи.

Маня не промазала. В лицо на этот раз не попала, но окатила с головы до ног.

– Ну, сука, ну, тварь! – в бешенстве орал Гаманец.

Его крик тут же потонул в торжествующем реве пантер, сидевших в других камерах:

– Ну, Маня! Ну, молодца! Все-таки сделала преступление! Теперь он не отмоется!

Старое кладбище находилось практически рядом с колонией. Небольшая, заросшая бурьяном поляна в хвойном лесу. Холмиков не видно. Только ноги натыкаются на металлические штыри, к которым когда-то были приделаны деревянные таблички.

Мэри бродила среди бурьяна сама по себе, ей хотелось остаться со своими мыслями. Ставская стояла в тяжелой задумчивости. Ледневу захотелось сказать ей какие-то слова, он понимал, что эту женщину ждут непростые перемены в жизни.

– Говорят, человек должен каждые семь-десять лет менять либо место работы, либо даже профессию.

– Я ни о чем не жалею, – отозвалась Тамара Борисовна. – Эта работа с самого начала была не для меня. Я десять лет назад будто сама села. А теперь такое ощущение, словно освободилась. Отмотала червонец от звонка до звонка.

– Напишите диссертацию. Не пропадать же опыту, – посоветовал Леднев.

Подумал: «Наша неволя, как и наша воля, всегда унижала и, наверное, всегда будет унижать человека. Так уж мы устроены. И никакому улучшению мы не поддаемся. И даже тогда, когда начинаем жить лучше, лучше не становимся».

– С меня хватит, если Каткова не вернется, – сказала Тамара Борисовна.

Ленев представлял Ставскую в гражданской одежде совсем другой, более яркой. Он не знал, что она сегодня просто не выспалась.

– Вы спасли Каткову, – сказал Леднев.

– Наверное, – вздохнула Тамара Борисовна. – А вот Мосину не уберегла. Убила себя вчера Мосина. Смотрю на счастливую Ларису, а перед глазами мертвая Фая.

Где-то далеко постукивал дятел. Снег лежал белее медицинского халата. Мэри растерянно осмотрелась. Потом вынула из сумки небольшую коробочку, присела, разгребла снег и взяла пригоршню песчаного грунта.

Леднев и Ставская молча наблюдали за ней.

– Где-то здесь лежит моя мать, – сказала Мэри. – Сначала ее посадили за политическое преступление. А потом, уже в колонии, она получила второй срок. Умерла от туберкулеза. Ее звали Мария. Мария Стогова.

– Как же ты попала в США? – спросил Леднев.

– Моя приемная мать работала в международном Красном Кресте. Увидела меня в тюремном детском доме и решила удочерить. Ваши власти ей не отказали: она много сделала для детей. Отдали меня как премию за хорошую работу. Умирая, она все мне рассказала, и передала фотографию мамы. Она хотела, чтобы я знала о своем происхождении, и понимала, откуда во мне то, что меня удивляет.

Американка неожиданно обратилась к Тамаре Борисовне:

– Мисс Ставская, вы очень похожи на мою приемную мать. Можно, я вас поцелую?

Женщины расцеловались.

Михаил вынул из сумки бутылку водки, три пластиковых стаканчика и соленый огурец. Сказал Мэри по-русски:

– Давай, Машенька, помянем твою мамочку. Царство ей небесное.

Американка тепло посмотрела на него. Ответила с сильным акцентом:

– Давай, Миша. У вас столько традиций, они так интересны.