Конкурс красоты в женской колонии особого режима - Виталий Ерёмин

– А вам этого мало?

«Мы никогда не поймем друг друга», – подумал Леднев. Никогда наша исправительная система не станет другой. Потому что целиком и полностью отдана тюремщикам. Сами они ее не изменят. И изменить никому не позволят. Даже законодателям. Так что в этом плане полная безнадега.

Исправление – тоже миф. В лучшем случае система работает только на устрашение. Хотя подполковник прав. Многих даже страх не останавливает. Ибо, вероятно, сказывается неразвитость в преступнике мужского начала. В любом преступнике, даже в самом на вид мужественном. Нет силы отказать себе в удовольствии, остановиться в соблазне. Рабы своих страстей. А истеричность, лживость, легкость, с которой преступника можно склонить к доносительству, неспособность достичь той самоценности, с которой можно жить честно – разве это мужские черты?

Корешков поднялся из-за стола, прошелся по комнатке, как бы просто так. Приостановился перед щелью в занавеске и снова зашагал взад-вперед.

«Что там происходит? За кем он наблюдает?» – подумал Михаил. Когда они выходили из релаксации, там все еще было полно народа. Но сейчас почему-то тихо. Значит прослушивающее устройство отключено. Оно сейчас подполковнику не требуется. Ему достаточно того, что он видит. Что же он видит?

Корешков сел за столик, налил в рюмки. Они снова выпили.

– Знаете, что для меня самое удивительное в истории Мосиной? – сказал Леднев. – Ее мать. Когда я ставлю рядом Серафиму и Гаманца, и спрашиваю себя, кто хуже, у меня нет однозначного ответа. Фаина должна была стать совсем другим человеком. А Каткова…О ней я знаю меньше.

– Лихо она вас использовала, – Корешков не скрывал злорадства.

– Ну и что? – отозвался Леднев. – Она и вас использует. Но это не значит, что ее нужно и дальше держать здесь. Ну, ограбит она кого-нибудь еще раз. А, может, не ограбит. Вы считаете, что ее нужно держать, чтобы не грабила. А я стою на том, что ее нужно освободить: вдруг не ограбит? Вы предпочитаете не рисковать. А я считаю, что можно чьей-то собственностью и рискнуть. В одном случае могут пропасть чьи-то ценности. В другом случае – человек. Ну и что важнее?

Подполковник снова встал и заходил по комнате. Кажется, он успевал на ходу посматривать в щель. Что-то привлекло его внимание. Он остановился и стал напряженно наблюдать. У него даже дыхание участилось. Леднев не предполагал, какая картина открывается перед глазами подполковника. Но его стойка, его азартно раздувающиеся ноздри указывали на то, что в релаксации идет охота.

Так оно и было. Когда вольняшки большой гурьбой вышли из релаксации, надзорка вывела следом Брысину. Остальным зэчкам Гаманец велел остаться. Сказал, что за ними придут. Дверь закрылась, послышался металлический звук проворачиваемого ключа.

Каткова села в кресло, закрыла глаза. Вот сейчас она птица. Сейчас она готова полететь. Только какого черта ее здесь закрыли, она свободный человек.

– Поздравляем, – сказала Агеева.

– У вас тоже еще не все потеряно, – отозвалась Лариса, не открывая глаз.

Мосина подошла к ней, избоченилась, посмотрела сверху вниз:

– Вот нам-то как раз кранты. Везет только сучкам.

Каткова улыбнулась:

– Можешь поливать меня как угодно. Только поимей в виду: нас, может быть, для того и оставили, чтобы мы тут порвали друг друга.

Фаина прошлась по релаксации. Ей самой не показалось странным, что их оставили здесь. Во время подготовки к конкурсу они уже показали, что могут ладить. Но эта Каткова права: не стоит устраивать драму. Нужно смириться и подумать о себе.

Возле окна, где стояла кадка с цветком, виднелся ремешок. Мосина подошла поближе. Это была женская сумочка. Ее могла оставить только вольняшка. Ни Жмакова, ни надзорки с сумочками по зоне не ходили.

Фая по привычке огляделась. Каткова лежала в кресле с закрытыми глазами. Лена Агеева сидела, нахохлившись, прижав скрещенные пальцы к лицу.

Мосина вынула из кармана платья носовой платок, склонилась к сумочке, обмотала пальцы платком и открыла замок сумочки. Там лежали документы, косметика и деньги.

– Много? – спросила Каткова, – она наблюдала за Мосиной из-за опущенных век. – Не трогай, это прихват. На слабо взять хотят, неужели не понятно? А мне – всю малину изгадить.

– Ленке на этап идти, – прошептала Мосина. – Лепилам заплатит, они ее лучше лечить будут.

Каткова рассмеялась:

– Это тебя дальше лечить будут, от клептомании. Господи, горбатого только могила исправит. Не вздумай трогать деньги. Их могли пометить. Нет, Файка, ты точно больная. Учти, я тебя сейчас от раскрутки спасаю. Зачти мне это. Давай попрощаемся по-хорошему. Все-таки были у нас с тобой и хорошие дни. И ночи тоже были хорошими, пока мое место в твоем сердце не заняла другая. Ты же меня бросила, Фая, а не я тебя.

Агеева сказала:

– Фаечка, она права. Не надо ничего трогать.

– Как знаешь, – Мосина в сердцах закрыла сумочку и положила платок в карман.

– Это нечестно, – шутливым тоном сказал Леднев. – Я тоже хочу посмотреть.

– Это для служебного пользования, – пробормотал Корешков.

– Все равно вас не оставят начальником колонии, – сказал Леднев.

– Возможно, возможно, – снова пробормотал подполковник.

Наконец, он нашел в себе силы оторваться от окна, и вернулся к столику. Снова налил в рюмки. Снова выпили. Утром Леднев ел обычно мало. Было время обеда, но время банкета в административном здании за зоной, видимо, еще не подошло. Короче, Михаил чувствовал, что хмелеет.

– Я признаю, что вы сильный психолог, если вы скажете, что я там вижу, – неожиданно проговорил Корешков.

Кажется, коньяк тоже ударил ему в голову.

Это был вызов. Леднев напряг мозги. В самом деле, кто может находиться сейчас в релаксации? Сотрудники? Нет, сотрудники Корешкову не интересны. И за ними он не наблюдал бы с таким азартом. Там – зэчки. Причем те, к кому подполковник особенно неравнодушен. Ну, конечно же, там Каткова. Это – как минимум. А максимум? А максимум – с Мосиной или Агеевой. Или с обеими. Только что Ларисе там делать? Она должна бегать сейчас с обходным листом. Не факт. Могут, как обычно делается, когда приходит помилование, продержать до утра. Нет в нашей исправительной системе такой нормы – если человеку пришло освобождение, тут же его выпустить. Он должен еще какое-то время побыть несвободным.

Леднев высказал свое предположение. Подполковник даже головой покачал, так удивился.

– Тогда второй вопрос: что они там делают? – спросил он.

– Ну, это уже слишком! – воскликнул Леднев. – Тогда еще наливайте!

– Хватит, – отрезал Корешков. Он взглянул на часы. – Через двадцать минут банкет. А то меня действительно уволят.

– Вас уволят за интермедию. Ставской не отделаетесь, – сказал Леднев. – А вместо вас, скорее всего, поставят Жмакову. Не жалко вам Ставскую?