Мешок историй про шалого малого - Александр Мешков

— У тебя это что — пальчик? — в панике воскликнул Пуканюк и ущипнул себя за ногу.

— И не только пальчик! — хихикнула Блевотина и, раздвинув ручками масляную пленку, показала ошеломленному Пуканюку самое сокровенное местечко, которое до замужества не показывает чужеземцу ни одна чукотская девушка. Пуканюка снова вывернуло, и он выдал на гора еще кучку Блевотины. Раздались аплодисменты, свист, радостные визги, звуки объятий и чмокание поцелуев. Пуканюку показалось, что прежняя Блевотушка обнимается с Новенькой, только что свалившейся с Небес в унитаз.

— Тьфу! — сморщился снова Пуканюк, будучи убежденным натуралом, — Да вы еще извращенки!

— А вот и нет! — ответила Блевотушка, отрывась от объятий, — Дело в том, что у нас, у Блевотин, в отличии от Вас и Говна — матрилинейный промискуитет. У вас — видимость вынужденной, навязанной общественным сознанием, религией и моралью, моногамии, а у Говна — примитивная форма промискуитета. Короче, у нас мужиков не хватает. Вот и получается нестыковочка. Но ты мне нравишься! Я, — кстати, еще девственница! — сказала вдруг Блевотушка и покраснела, — У тебя, Владислав, была когда-нибудь девственница? Ха-ха-ха-ха-ха… — расхохотались обе Блевотушки.

— Прекратите сейчас же! Я вам сейчас морду набью! Я… Я вас смою!

— А еще, Владислав, мы, Рвотные, в отличие от Говна, обладаем уникальной способностью к левитации! Смотри! Эге-ге-е-е-е-е-ей…

И Рвотушка-Блевотушка с хулиганским визгом и свистом, словно баллистическая ракета, выскочила из унитаза и припала всем своим трепетным существом к лицу Пуканюка.

— Пойми ты, дурачок! — успокаивала она его, поглаживая по мокрым волосам, через полчаса, когда все было кончено, — Все мы, по сути, частички единого целого. Ты, я, небо, горы, океан, планета Земля, Солнце… Мы все — по сути — братья и сестры! И в то же время — Вселенское говно!

— Любопытная теория, — думал про себя Пуканюк, пытаясь очистить безнадежно испорченный пиджак, — Надо сегодня в Доме Литераторов ее двинуть…

— Будь проклят этот несправедливый мир! — с горестью и безысходным отчаянием воскликнул Пестик, отчего с него испуганно слетел самец пчелы, удобно, было, расположившийся на Пестике, чтобы осуществить свое срамное, низменное желание. Пестик налил себе очередной стакан дешевой текилы,

— Ну почему, почему у нас, цветковых растений все не так, как у людей? Почему я — Пестик, мужик, должен развивать в себе семязачатки и ждать, пока какой-то гад, шмель лохматый, тьфу, не соизволит, не к ночи будет сказано, грубо покрыть, насладиться моей красотой и оплодотворить меня! Чтобы я понес! Причем я — Пестик — мужчина, судя хотя бы по мужскому роду части речи! А потом я должен рожать! Для этого я пришел на эту землю, чтобы доставлять плотское удовольствие лохматым грубым шмелям?

Пестик не просыхал уже неделю. Его не могла успокоить открывшаяся ему мировая несправедливость. Вчера он видел, как невдалеке от него, самец человека покрывал человечью самочку. Самочка стонала, урчала, пукала и кричала от удовольствия. Пестик тогда густо покраснел и отвернулся, словно это его застали за непристойным занятием.

— Кто тут? — хрипло дыша, воскликнул самец, услышав шорох и морок в кустах жимолости.

— Никого! — шепотом отозвался Пестик.

— Значит, показалось, — удовлетворенно крякнул мужик и, как ни в чем не бывало, продолжил, громко хлюпая своей тычинкой в пестике самки, заниматься гнусным занятием, которое они, неразумные, примитивные существа, почему-то называют Любовью. Да что они знают о Любви? Вчера на рассвете от Пестика ушла Тычинка. Улетела, его крошка, со случайным, залетным, лохматым шмелем!

— Я вернусь! — крикнула Она Пестику уже издалека.

— Да на хрен ты мне нужна после шмеля? — простонал сквозь слезы Пестик. Пестик налил себе еще стакан текилы. Махнул, занюхал собой и от накативших мыслей снова всплакнул.

— И вот ведь скотство какое сотворил Создатель: большинство нас — цветковых растений опыляется насекомыми. Буйством красок, будь оно неладно, мы привлекаем не только самок человека, но и этих мерзких насекомых-опылителей, от которых зависит продолжение нашего рода. Мужланы, грубые и неласковые, молчаливые и вонючие, синие мухи, пчелы, мохнатые шмели, способны открыть цветки клевера, львиного зева и шалфея, а цветочные мухи-журчалки длинными сосущими хоботками добраться до нектарников герани полевой. Тропические орхидеи привлекают трутней не нектаром, а феромонами, воздействующими на половые инстинкты. Самцы пчел тоже, гады, пытаются спариться с нами, цветочками нежными и прекрасными, и опыляют нас прямо в меня, в Пестик. Я — Пестик, гады! Неужели вы не понимаете? В Тычинку опыляйтесь! А нас, Пестиков, оставьте в покое? Ну что это за жизнь? Наш век короток! После опыления наша красота быстро меркнет, лепестки опадают, но таинство размножения только начинается. Ну, допустим: хрен с ним, что рожать больно и трудно! Хрен с ним, с тем, что я, Пестик, мужик, а Тычинка — баба! Но почему они приходят, овладевают нами без всяких прелюдий, без ухаживаний, романтических ужинов пыльцой и предварительных ласк. Раз и на матрац! Почему у людей перед этим даму ведут в кино, в Мак-Дональдс, дарят цветы или хотя бы наливают? За что же нам такая немилость? Ведь любой человек всегда будет более грешен, чем самый гнусный и хамовитый цветок.

И Пестик заснул, опоенный текилой и утомленный ненасытным шмелем. А вскоре из него родился плод, и он ощутил радость материнства!!

— А ведь я почти Киркоров! — с гордостью подумал Пестик, — разве только что пою тише…

1

— Что же ты у меня такая дебилка? — ласково ворчала мать, подоткнув подол, вытирая мокрой тряпкой полы, — Все сидишь у окна, как дурочка, ждешь, как идиотка, принца на белом коне? А ведь уже не девочка! Сорок лет уже бабе стукнуло, а она все неебана, в окошко глядит! Ну-кося, ноги убери, дай подотру. И Васька косой звал тебя замуж, и Игорь, выпускник летной академии под юбку лазил. Сейчас уже зав. складом в Оборонсервисе работает! Нет! Все нос воротила! Ноги у него дурно пахнут! А Андрюшка-рефрежиратощик? Он мясо нам всегда носил самое лучшее! Он же мясо возил тоннами! По поддельным накладным. Сейчас уже Министр мясной промышленности! И этот ей не хорош! Живот слишком большой! А ты сама-то на себя глянь! Глаза — щелки. Худая, как русская борзая.

Что ты ждешь? Чудес не бывает, милая моя! И прекрасных принцев не бывает! Все мужики — кобели! Все бухарики! И с этим надо мириться! Все бабы с этим живут! Не всем олигархи достаются. А с твоими-то кривыми и волосатыми ногами можно бы и поскромнее в желаниях быть!

— Мама! — чуть не плача, простонала Евдокия.

— Что — мама? Что мама?

Мать в раздражении выжала тряпку так, что та порвалась на две части, и понесла выливать воду в унитаз.

Евдокия молча и терпеливо сносила все материнские маргиналии и нравоучения, задумчиво глядя вдаль улицы, где соседские мальчишки Мишка да Барух пытались привязать к хвосту кошки консервную банку из-под ряпушки в томатном соусе.