Софья Алексеевна - Нина Молева

— Никак нет, великий государь, девять. И письма твои многомилостивые все до единого на память пересказать могу.

— Девять, говоришь. Твоя правда, это когда ты Курляндского герцога уговорил покровительство наше принять и договор по такому случаю подписать. Так и в том же году ты договор со шведами составил, что они победы наши в Ливонии признали. С тех пор ты у нас думным дворянином и наместником Шацким стал. А теперь быть тебе, Афанасий Лаврентьевич, ближним боярином и дворецким. Принимай в управление Посольский приказ с титулом царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегателя. Управишься ли, боярин?

— Великий государь, живот положу на службе твоей — только прикажи! А дела посольские — что ж, сколько уж лет ты мне их доверяешь. С Божьей милостью, и теперь потрафлю тебе.

— Потрафишь, потрафишь, боярин. Там еще и о других управлениях поразмыслить придется. Ты вот мне лучше расскажи, чего в Пскове напридумывал, покуда там воеводою сидел. Чай, сложа руки времени не проводил. Кое-что и до меня доходило, да ведь зависть чего хочешь наклепать может. Так что, лучше ты сам обо всем доложи.

— Сам ты, великий государь, не раз говаривал, чтоб воеводам да послам на первом месте торговлю держать. Чем больше к нам иноземных гостей съедется, тем дальше наши купцы разъедутся, тем для державы твоей лучше.

— Говорил и сейчас говорю.

— Так вот разрешил я, государь, беспошлинную торговлю псковичей с иностранцами и вольную продажу вина, чтобы к нам иноземцев заманить.

— Смелый ты, однако, боярин, ничего не скажешь. А выгода государственная — о ней подумал?

— О ней только и думал, государь. Отсюда и наш «Новоторговый устав»[59]пошел, и устройство торговых дворов, чтоб беспрепятственно со Швецией торговать.

— О том я сведом. Ты лучше скажи, как городом самим управлять начал.

— Да я просто рассудил, великий государь. Псков город вольный. Чем дух-то его вольный ломать, пусть себе горожане на нем жизнь городскую устроят: сами городом управляют, сами начальников городских выбирают. Лишь бы те начальники во всем воеводе царскому подчинялися да налоги положенные в срок доставляли.

— И доставляют?

— А как же, государь, никаких задержек у меня еще не бывало. И то сказать, свой баран овечек куда хошь приведет, ни одной не потеряет. Пастуху николи их так не сбить да не пригнать, сколько кнутом ни хлещи.

— Только не обессудь, Афанасий Лаврентьевич, без тебя таких порядков на Псковщине не оставлю. Баран — дело немалое, да при дурном пастухе бед может натворить. Знаю, знаю, тебе бы все в государстве нашем переиначить. Так вот тебе поверю, а другим воеводам обожду. А за то, что почту наладил в Курляндию да Польшу, особое тебе спасибо. За то тебя и люблю, что времени николи не теряешь. За дела наши посольские я теперь спокоен. Лишь бы и в церковных мир да лад воцарился. Дал бы Господь нам и в них спокою.

31 января (1667), на день памяти святителя Никиты, затворника Печерского, епископа Новгородского, и бессребреников мучеников Кира и Иоанна, избран в патриархи архимандрит Троицкого монастыря Иоасаф.

9 февраля (1667), на Отдание праздника Сретения Господня, в Успенском соборе Кремля после малой вечери состоялось торжественное провозглашение, что Вселенские патриархи призывают Иоасафа на патриаршество царствующего града Москвы и Всея России.

Давно в Москве празднества такого не бывало. В Кремле, что ни день, яблоку упасть негде. Народ валом валит. Затемно приходит, затемно уходит — на патриарха новонареченного хоть глазком взглянуть. Священства полным-полно, все в облачениям ярких. Оно самых торжеств не увидишь — все в теремах, да новонареченный на Троицком подворье стоит. По каждому случаю выходить должен. Там с самого начала и стоял. Выбирали его патриархи Вселенские во дворце, в Теремных покоях, оттуда к себе через Святые ворота возвращался, с благодарствием в церкви Богоявления на подворье, а там и Сергия Чудотворца святым иконам поклонился. У Сергия и обедню отслушал.

Опять же наречение у Вселенских патриархов в Чудовом монастыре было, в палате. Оттуда на санях узорных к себе ехал, на запятках протопоп соборный да дьякон. А после благовестия в Успенском соборе пешком пошел с архиереями ко Вселенским патриархам в их палаты. Туда уж, известно, московскому люду не войти, ежели только у входа не потолкаться. Как ни строги стрельцы, а все из-за них доглядеть можно. Да прост больно новый преосвященный в обиходе, куда как прост — с Никоном не сравнишь. Тоже и милостыни большой раздавать не стал. Может, не обык еще.

О столах праздничных на Москве разно толковали. Будто поначалу воспели многолетие государю и патриархам всем трижды, и усадили новонареченного на одной лавке с патриархами, а на столе одни сладкие яства. Овощи разные, сахары да дыни в патоке. Питье в ковшах да кубках подносили. То же и всем властям русским, что за другим столом и на скамье рассажены были. Обычаю такого на Руси не бывало — антиохийский, мол, порядок. Гостей уважили, что они выбор делали. Оттуда снова патриарх на Троицкое подворье возвращался, по пути народ благословлял, а там в кельях свое священство по русскому обычаю потчевал да жаловал. Известно, у каждого монастыря свой обычай.

А уж самое великое торжество на память Собора святителей Новгородских, погребенных под спудом в Новгородском Софийском соборе, пришлось. Первый раз новонареченный вместо Троицкого подворья в Патриарший дворец пошел. За ним архиереи да певчие, тихими шагами с пением. Стихи для такого торжества сочинены были. Из Патриаршьего дворца прошествовал владыка Иоасаф к столу государеву в Грановитую палату, а после обеда Кремль обошел. Сколько можно, государыня-царица с царевичами да царевнами из теремов глядели. Владыка благословение им за каждым разом посылал. Чинно так, смиренно, и все с разрешения государева.

Оторвалась царевна Татьяна Михайловна от окошка, к сестре Ирине кинулась.

— Вот и все, вот и все, государыня-сестрица!

— О чем ты, Татьянушка?

— О патриархе, Арина Михайловна.

— Господь с тобой, сестрица, да неужто ты думала, что вернется Никон, что простит ему все государь-братец? Неужли в чудо такое верила?

— Верить не верила — в сердце надежда жила. Ну, на патриаршье место не вернется, хоть в Москве останется, в монастыре своем на покое жить будет.

— На покое? Поди, шутишь, сестра. Это какой же у Никона покой может быть? Ни у него самого, ни при нем у государя. Нрав-то у обоих, тебе ли не знать, какой крутой. Братец лишь незнакомым смиренным кажется, а коли на своем станет, не сдвинешь. По себе знаю.

— Смирил бы владыка себя, знаю, что смирил бы. Кажись, во всем государб-братцу покорился — все государю мало. Как мог, унизил, а все сам же обиду таит.