Для молодых мужчин в теплое время года - Ирина Борисова

А потом на том берегу Ася вприпрыжку бежала по лесной дорожке - летящая челка, веселые янтарные глаза. "А знаете, - останавливаясь, чтобы перевести дух, - говорила она, - весна - это, все-таки время для гравюр! Смотрите, как тонко на небе дерево прочерчено! А вот лето, зиму я бы писала маслом, как Шишкин!"

- Ну, а Левитан, а Юон? Разве плоха у них весна? - щурился художник. Нет, нет, это совсем не о том я говорю! - упиралась Ася. - Смотрите, - и она показывала на гору, - березы сиреневые, как вуаль, а под вуалью - елки, крепкие, хмурые, да?

Художник улыбался, глядя, как она, подпрыгивая, сбивала шишку с высокой ветки, а Ася вдруг опрометью пустилась с крутого берега к Неману, и от самой воды, помахав рукой, крикнула: "А вы наверху гуляйте!" - "А я тоже могу сбежать!" - задорно отозвался художник, но Марья Степановна испуганно покосилась на его кожаные ботиночки, поспешно сказала: "Нет, вы уж лучше не сбегайте!" и крикнула: "Ася, ну-ка живо назад!" На обратном пути взялся грести художник, и Марья Степановна с тревогой наблюдала, как он за шутками скрывает одышку, и думала, что ему надо бы ехать не в санаторий общего типа, а в сердечно-сосудистый, и, конечно, невестка достала ему первую попавшую путевку, чтобы только скорей сплавить куда-нибудь и пожить полной хозяйкой в доме.

Марья Степановна ездила в санатории часто - куда было деваться еще, жила она в большом городе, свою дачу ни она, ни сын с невесткой не завели, а снимать было не для кого - внуков не было. Она давно уже могла бы быть на пенсии, но еще работала, на работе ей охотно давали путевки. Марье Степановне нравился скромный комфорт палат, она ходила на все процедуры - не зря же тратились деньги, чинно гуляла с пенсионерками по дорожкам, неторопливо говорила о детях, о ценах, слушала о чужих внуках, рано ложилась спать, и дорожки многих санаториев слились для нее в одно понятие - отдых. Она ехала в санаторий, будто сдавая себя, как свой станок на заводе, в профилактический ремонт, чтобы вернуться и, удовлетворенно сказав: "Ну, вот и отдохнула!", снова взяться за работу и исправно отслужить еще год.

Но в этот раз, неожиданно очутившись в палате с молоденькой девчонкой, Марья Степановна стала жить по совсем другому режиму.

Ася была спортсменкой - поздней осенью ее байдарка перевернулась, надо было долечивать тяжелое и долгое воспаление легких, и Асю с барабанным боем отправили в санаторий родители и тренер. Но она оказалась хитрее всех и выискала такой санаторий в городке, куда на весенние сборы должна была приехать ее команда, а пока команда не приезжала, старалась не потерять в санатории даром ни минуты. В первый день она обследовала ближайшие окрестности одна, но на второй, уберегаясь от компании молодящихся санаторских кавалеров, потащила за собой Марью Степановну. Марья Степановна сама не заметила, как вместо чинного гуляния по тропинкам за неделю облазила с Алей окрестные городки, охая на подламывающихся каблуках, взбиралась по гравиевым дорожкам к костелам, шла гулкими залами пустых музеев на Асино призывное: "Да, скорее же идите, видите, как интересно!" В водовороте Асиных выдумок скоро закрутился и художник - любопытная Ася очень быстро с ним познакомилась, когда он писал на набережной поворот Немана. Художник лечился без особого пыла, тоже не посещал вечеров отдыха, был занят работой, но все же чуть-чуть скучал. Ася никогда еще не видела настоящего живого художника и, посмеиваясь, он начал отвечать на ее бесконечные вопросы. Они втроем бродили на хутора, возвращались перед самым отбоем, безбожно нарушая режим, не замечая строгих глаз дежурной сестры, ни недоуменного шушуканья тянущих воду из кружек с носиками отдыхающих. Марья Степановна запустила и ванны, и грязи, к вечеру у нее гудели ноги, она засыпала мгновенно, будто проваливалась в яму, а утром, проснувшись от впущенного Асей в палату солнца, с удовольствием смотрела на веселую, румяную девочку, тараторящую о еще какой-то обнаруженной достопримечательности. Губы Марьи Степановны морщились в улыбке, и в душе поднималось какое-то забытое утреннее ощущение праздника предстоящего дня, и она дивилась себе, но бодро, как молодая, вскакивала с постели и, подхватив художника, они мчались на автобус. Походка Марьи Степановны была упругой, не болели ни спина, ни печень, она давно не чувствовала себя так хорошо.

Они обошли, объездили, облазили всю округу, и художник однажды предложил Асе позировать, и ритм их жизни переменился. Теперь они все трое жили портретом, целыми днями пропадая на набережной, и отдыхающие норовили пронести свои кружки поближе, любопытно поглядывая на холст. Художник писал Асю, стоящей у парапета в ветреный день, работая, напевал и говорил, что у него непременно получится. Вчера он пригласил Марью Степановну с Асей в ресторан отметить близкое и успешное окончание, и Марья Степановна надела шерстяное платье, а Ася впервые сменила брюки на юбку. Они сидели за деревянным столиками и пили из крохотных рюмочек, и художник танцевал с ними по очереди, больше с Марьей Степановной, потому что Асю приглашали еще и бородатые литовцы. Потом они возвращались по коротеньким, освещенным фонарями улицам, мощеным плитками. Ася то мелко перебирала ногами, стараясь ступить на каждую плитку, то делала большие шаги - через две, и Марья Степановна все время сбивалась с шага. Они поравнялись с темной громадой костела, и Ася остановилась, закинув голову, и сказала, что колокольня словно огромный карандаш, кто-нибудь большой мог бы писать им по небу. Художник засмеялся и закивал, и звезды засверкали в его лысине. Они шли по совсем пустой набережной мимо островерхих теней гребной базы, мимо узких и черных, выставленных на просушку байдарок, и Ася, касаясь каждой байдарки ладонью, жаловалась, что ребята все не едут.

Прощаясь, художник по-приятельски пожал Асе руку, а Марье Степановне галантно поцеловал и, войдя в палату, Марья Степановна первым делом зажгла свет, разглядела руку как следует и даже понюхала ее, а потом взяла Асин крем и помазала.

Она лежала, вдыхая непривычный сладковатый запах крема, и думала, сколько же лет не была в ресторане. Она точно помнила, когда в первый и последний раз была - перед войной, вскоре после свадьбы с Колей. Уговорила тогда его она, ей давно хотелось побывать хоть однажды, и они шли по проходу между столиками, она впереди - стоптанные туфельки, но нос кверху - вот какого отхватила морячка. Они танцевали и выпили шампанского и, возвращаясь в белую ночь в свою комнатушку, думали, что впереди долгая счастливая жизнь, а счастья оказалось еще на месяц - Колин катер потопили в октябре, и он даже не узнал, что должен родиться Колька.

Марья Степановна лежала и думала, что вот сейчас весна, и у человека в жизни есть и весна, и лето, и бабье лето, а у нее была только та весна, и сразу началась война, завод эвакуировался, потом была похоронка, потом рождение сына - и больше страха и тревоги за него, чем счастья. Счастье пришло потом, весной сорок пятого, потому что возвращались в город, сын вырос, несмотря ни на что, а еще возникла вдруг надежда, что - ошибка, что Коля вернется. Что было еще? Может, и можно было назвать бабьим летом тот год, когда Дмитрий Дмитриевич, Колин командир, учился в их городе. Он нашел ее, пришел и все рассказал, а потом стал приходить еще, и Колька сначала радовался, а потом стал хмуриться. У Дмитрия Дмитриевича умерла жена, и были две девочки в деревне у бабки, и перед отъездом он спросил: "Ну, так как?", и она, подумав про Кольку, согласилась. Но Колька тоже подумал за себя и удрал из дома, и его еле нашли через две недели на разбитом складе, невозможно грязного и худого, и он, уткнувшись ей в колени, рыдал: "Мамочка, я все, что хочешь, буду делать, только не надо нам никого!", и при встрече с Дмитрием Дмитриевичем она огорченно развела руками, и он уехал.