Илья Муромец - Иван Кошкин

Гордей и Дверяга ехали шагом по подъему, для того чтобы, не рвя лишний раз жилы, поднять коней вскачь, надобно шагов триста-четыреста, так что жизни купцу оставалось — туда рысью, обратно скоком. Владимир размашисто перекрестился и громко сказал:

— Через жадность свою купец Гордята живота лишается, — и добавил почти грустно даже: — А в том вины моей нет.

Видно, хлебный гость услышал слова князя, потому что изогнулся и, захлебываясь пылью, завопил:

— По три! По три гривны кадь отдаю!

— Бог с тобой, — покачал головой князь. — В последний миг торговать рядишься, на что тебе эти гривны на том свете. Давайте, молодцы, не весь день тут стоять, дел еще — не переделать.

Гордята хватал руками песок, вот всадники въехали на бревенчатую мостовую — осталось проехать двести шагов.

— По две гривны, княже! — что есть мочи кричал почуявший смертный страх купец. — По две!

— Ты бы помолился, пока время есть, — звучно и печально ответил Владимир. — Хоть «Отче наш», как раз успеешь.

Конники неумолимо приближались к церкви — оттуда прямой разгон до столба. Сбыслав, повидавший всякого, стиснул зубы: одно дело снять головы переветникам и крамольникам, даже на кол посадить — это ничего, тут князь в своем праве. Но отдать купца, пусть и такого, как Гордята, на лютую, еще обрева[53]обычая расправу — от этого мороз продирал по коже. Молодой воевода вспомнил из детства, как захмелевший Якун, бывало, начинал рассказывать про старое, лихое время, когда он ходил под рукой юного князя, замиряя и собирая Русскую землю. Тогда матушка, а потом и нянюшка уводила маленьких Ингвара и Сбыслава из горницы, в которой мужи гремели братинами[54], хохотали, вспоминая, как кони, бывало, ходили по бабки во вражьей крови. Старый, лютый обычай правил тогда от Днепра до Ильменя, брат шел на брата, сдавшимся не давали пощады. Якуничу приходилось проливать кровь в бою, случалось и казнить, хоть и не любил он этого и старался сделать быстро: камней за пазуху — и в воду или на березу за шею. Здесь было иное — вспоминались глухие, страшные рассказы о судьбе несчастливого Игоря и кровавой мести Ольги. Бог не велел убивать, но раз уж без этого не обойтись — так хоть бы делать это споро, не затягивая... Сбыслав скосил глаза в сторону князя: Владимир улыбался, но как-то странно, казалось, князь чего-то ждет.

Порубежники развернулись у церкви и пустили конец легкой рысью.

— Гри-и-и... Грииивну!!! — завыл Гордята.

Князь снова перекрестился, в толпе послышались вздохи, одни крестились вслед за Владимиром, другие отворачивались, третьи, наоборот, смотрели во все глаза, радуясь нежданной забаве. Дверяга и Гордей разгоняли коней, купец молотил руками, ругался, затем вдруг последним усилием вскинул голову:

— За две ка... Кади! Гривну!

— А ну стой, — рявкнул Владимир.

Голос князя был особенный, и порубежники разом осадили коней, перешли на шаг и остановились. Красно Солнышко медленно подъехал к лежащему в пыли купцу, Сбыслав держался сзади слева от государя. Гордята был жалок — и следа не осталось от былой спеси, богатый кафтан растрепался, нательная рубаха задралась, открыв белое брюхо. По лицу гостя, серому от пыли, текли слезы, промывая мокрые дорожки.

— Ну что, Гордята? — ласково спросил князь. — Что сказать хотел? Я немолод уж, слышу плохо. По сколько рожь отдаешь?

На лице Владимира была все та же усмешка — злая, волчья, и Сбыслав вдруг догадался — да это же все игра! Скоморошество! Красно Солнышко пугал дурных купцов, чтобы не думали наживаться, пока город в осаде, он и зарубил-то не самых тороватых, а самых крикливых. Но, присмотревшись внимательней к своему господину, воевода понял еще: вздумай Гордята сейчас упираться, Владимир махнет рукой, и купца разорвут на две половины.

— По гривне... За три кади, — купец был неглуп.

— А? — князь наклонился, приложив руку к уху. — Не слышу я, говорю ведь — стар совсем, не тот я. По сколько кадей-то? Пять?

— Пя... — Гордята и впрямь был умен, а не просто тороват. — За так отдам, княже. Как печенеги у ворот стоят — за так отдам, воям, да жинкам, да деткам. На тот свет гривны не заберешь...

— А что с Калином, раздумал договариваться? — так же улыбаясь, но тихо, одному Сбыславу слышно, спросил Владимир.

— Раздумал, княже, — толстые губы купца исказила такая же усмешка. — Вот подумал сейчас — и раздумал. Потому — грех это.

— Вон как, — лицо князя лучилось отцовской добротой. — А и рад же я, Гордята, вот не поверишь — плакать хочу, не каждый день видишь, как человек свой товар вот так, за Русскую землю отдает.

Он помолчал, и вдруг разом уже не только оскалом стал похож на волка, прорычав:

— А если ты, собака, еще хоть раз мне поперек слово молвишь, хоть раз, я не только тебя — весь твой род сперва у тебя на глазах конями порву. Понял меня?

Гордята кивнул, челюсть купца дрожала.

Князь выпрямился и повернулся к порубежникам:

— Улеб!

Воевода смотрел все так же холодно, равнодушно, но Сбыслав вдруг заметил, что костяшки пальцев витязя побелели — так сжал он поводья. «Охти нам, — со странным спокойствием подумал Якунич. — Нельзя так с людьми, с огнем играешь, княже!»

— По Правде я могу выплатить виру за убитых, — Владимир устало провел рукой, приглаживая седые волосы. — Ты прости, не время мстить. За воев плачу пятьдесят гривен, за жен — по двадцать, за детей — по пять.

Толпа ахнула — за безвестных пограничных воев князь давал виру, как за старших дружинников, за жинок — как за детских, а за малых детей, как за взрослых огнищан — о такой щедрости никто и помыслить не мог.

— Прости, что обманул, не выдал тебе обидчика головой, — продолжал Владимир. — Возьмешь виру?

— Бог простит, — коротко ответил Улеб. — А виру возьму, благодарствую, княже.

От церкви уже скакали с грохотом дружинники, посланные кем-то из бояр вслед неистовому князю Владимир забрал у Сбыслава шлем, надел подшлемник, затем возложил на голову боевое оголовье.

— Сбыслав...

Наглазье скрывало верхнюю половину лица, от этого глаза Владимира смотрели словно из мертвого черепа, но Якуничу показалось, что князь безмерно устал.

— Езжай с Улебом, возьми воев — на дворе Гордяты из амбаров заберите хлеб, но и только, на поток[55]я его не отдаю. Потом ко мне во дворец, возьми двух дружинников, отвезете виру Улебу. Закончишь — ко мне скачи, у меня к тебе дело будет. Улеб!