Илья Муромец - Иван Кошкин

С отъездом от Владимира большинства воев Сбыслав стал начальным в старшей дружине, где остались либо уж совсем старые старики, либо такие, как он, молодые да ранние, для кого княжая милость значила все. Якунич был не глуп и знал, что хоть и носит меч с золоченой рукоятью, хоть и сидит на пиру по праву руку от Владимира — далеко ему до Ратибора Стемидовича, что водил дружину до того, как князь рассорился с войском. Теперь Ратибор сидел в своем замке под Белгородом и в ус не дул, в длинный, до груди, сивый свой ус. Да и остальные старшие вои жили на Руси, в Залесье, Новгород и Полоцк никто не вернулся. Три дня назад гонцы разлетелись по русским городам, до каких успевали, всадники несли весть: князь выпустил Муромца из поруба, и Илья Иванович зла не держал, но встал в стремя за Русскую землю. Так и им бы, воинам русским, не сидеть на печи, а садиться на коней и скакать на выручку Киеву...

Пока Якунич думал невеселую думу, воеводы доложили Владимиру все, что знали о Калиновом войске. Вести были нерадостные — царь действительно собрал то ли семь, то ли восемь тем, орды шли широкой облавой, перегородив степь. Хотя через Днепр пока не переправились. Калин стягивал войско к Киеву, собираясь бить Русь в самое сердце, но время еще было. Князь посетовал, что воинов в Киеве — едва пять тысяч да двенадцать тысяч мужиков на конях. На это старший воевода, седой Умел Войков, спокойно заметил, что у печенегов тоже не каждый саблю и шелом имеет. Выходило, что бояться стоит телохранителей, что были при каждом хане числом от сотен до тысяч у самого хакана, да кованых степняков откуда-то с востока. Числом около тьмы они пришли под руку Калина из-за дальнего Заитилья. В этой тьме чуть ли не у каждого второго имелся доспех, шапки железные носили все, да и кони были добрые. Оставались еще и ханские ольберы — мужи великой силы и свирепости, но тут уж одна надежда, что Илья Иванович воротит Заставу.

Покончив держать совет, Владимир отпустил порубежников и приказал Сбыславу отправить им припаса, сколько надобно. С началом осады князь велел переписать хлебные запасы города, да чтобы не утаили ни меры. Княжьи люди пошли по дворам, двух больно хитрых хлебных гостей, задумавших прятать зерно, повесили для острастки на собственных воротах. Учтя все припасы, Красно Солнышко повелел, чтобы рожь продавалась не дороже гривны[47]за кадь. В этот раз пришлось повесить шестерых купцов, решившихся нажиться в недоброе время. Заодно посадили на колья пятерых облыжных доносчиков, что попробовали свести свои обиды, обвинив честных гостей в тайной продаже хлеба втридорога.

Уже Сбыслав послал в амбары, велев грузить телеги зерном, когда во двор влетел на взмыленном коне отрок, крикнув на скаку, что старшины с Хлебного торга мутят народ, собираются поднять цену к пяти гривнам за кадь ржи. И тут князь наконец осерчал по-настоящему. Велев Сбыславу быть рядом, Владимир вызвал с Сереховицы две сотни порубежников. Когда вои прибыли, Красно Солнышко скоком повел их на торг, люди на улицах шарахались к заборам, видя оскаленный рот под золотым наглазьем шлема. Кто не успевал убраться с дороги — того топтали конями без жалости. Вылетев на торг, князь выхватил меч и с ходу зарубил двух старшин, сняв две глупые головы одним ударом. Люди ахнули, а Владимир, встав в стременах, окровавленным мечом указал на конников у себя за спиной:

— Слушай меня, кияне, — турий рев государя земли Русской перекрыл шум толпы.

Всем как-то сразу стало совсем понятно, что нужно слушать, пока князь еще соизволит разговаривать, а не рубит без слов.

— Калин залег на нашей земле за Днепром — с ним семь тем войска! И данью от него не откупишься, он пришел взять все!

Князь сдернул с головы шелом с подшеломником и сунул его Сбыславу. Молодой воевода вздрогнул — Владимир был страшен. Без шлема, без княжь-его венца густые волосы падали седой львиной гривой, глаза Красна Солнышка налились кровью.

— Потому нам один путь — драться, и пусть нас с ним Бог рассудит! Уже мужи киевские собираются в полки — и не одни вои, но и купцы, и черный люд, и попове, и монаси! Кто в поле ратоборствовать не может — пусть на стены идет, кому и на стены не встать — в церкви Божии, молиться за нас! Нам пить единую чашу!

Люди молчали.

— А кто из этой чаши пить не будет, а еще и зелья туда подсыплет, — уже спокойней продолжил Владимир, — тому я головы сниму, как вон этим снял. Хлебом мы воинов кормить будем, и женок их, и детей малых. А вы пять гривен за кадь ломить? Куда заберете гривны сии — в ад? Во тьму и скрежет зубовный?

Купцы и купчики повесили головы.

— Постыдились бы, — голос Владимира смягчился, стал укоряющим. — Ляшского конца купцы — ляхи, и фрязи, и варяги, товар свой задарма воинству отдали — мечи франкские, топоры, шеломы. Не за гривны, не за марки — так И сами дружину выставили. Жидовский конец амбары открыл: и хлеб, и мясо — все воям отдает. А вы? Крестов на вас нет?

— А чего крестов? — донесся из толпы голос, полный тупой, тяжелой злобы. — Наш хлеб! Наш! Сами его покупали, сами теперь продадим, за сколько захотим! И ты нам тут не указ! Купцы всем нужны, с Калином ужо как-нибудь договоримся.

Большинство торгового люда молчало, но некоторые согласно загомонили, словно и не князь стоял перед ними, и не две сотни бывалых воев. Сбыслав услышал нехороший, глухой скрежет и понял, что это скрипят его зубы. Он и не заметил, как, толкнув ногами коня, стал наезжать на толпу, в руке вдруг оказался голый меч. Гости зароптали, их было не так много, сотни полторы, меньше, чем порубежников, но, видно, доброта да ласка Владимира, что последние годы привечала торговых людей сильнее, чем своих дружинников, вскружила им голову. Теперь они, брызгая слюной, уставив брады, орали на оборуженных мужей, в гордыне и неразумии отказываясь понимать, что князю только бровью шевельнуть, а шелка и заморское сукно от сабель и мечей не защитят. Словно и не валялись в пыли два безглавых трупа. Даже не переметнические речи, не своекорыстие рассердило Сбыслава, а эта глупость: купцы уподобились гусям, что выступают важно, не ведая, что на поварне уже точат ножи. Скалясь от лютой злобы, Якунич поднял меч, выбрал первого — вон того, толстого, в дорогом фряжском кафтане... Боевой конь вдруг встал намертво, заржал, и воевода, оборотившись направо, увидел, что его жеребца держит под уздцы сам великий князь.

— Ты чего это, Сбыслав? — На лице князя уже и следа не осталось от былой ярости. — Или я тебе рубить кого приказал? Ну-ка, убери меч.

— Княже, — пробормотал Якунич, осторожно опуская фряжской стали оружие.

— Меч в ножны вложи, воевода, — спокойно приказал Владимир. — Вот так.

Он отпустил присмиревшего Сбыславова жеребца и полез за пазуху, купцы настороженно следили за великим князем. Красно Солнышко вытащил кусок чистого холста и, положив на него свой клинок, тщательно оттер сталь от крови. Бросив холстину на землю, Владимир усмехнулся и тоже вложил меч в ножны.

— Ну что ж, господа торговые гости, раз ваш — так ваш, — князь развел руками, словно прося прощения, затем повернулся к порубежникам: — Улеб! А иди сюда, удалой добрый молодец.