Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини

Я очень хорошо помню конец 1989 года. Случилось три события: рухнула Берлинская стена, умер худой как щепка Сэмюэл Беккет и в один день с ним ушла из жизни Аннамария Альфани, моя мать. Тихая, неприметная смерть, как, впрочем, и вся ее жизнь. Как-то утром у нее на теле появились гематомы. Она стала бледной — белее мела, а на ногах и на животе расцвели темные пятна.

Болезнь была недолгой, мне ничего не удалось для нее сделать. Единственное, о чем она меня просила, — мягкий сыр страккино. В обеденный перерыв я заходила в гастроном, потом бежала домой, кормила маму с ложечки, вытирала ей рот. Садилась рядом с ней на кровать и смотрела телевизор. Шла какая-то викторина, нужно было угадать, сколько фасолин помещается в стеклянной банке. Однажды мама сказала: «Три тысячи семьсот двадцать три» — и угадала. Она смотрела на свое угасание точно так же, как смотрела в экран телевизора. Без настоящего интереса, думая о чем-то еще. Такому стоит поучиться.

Она ушла безмятежно, сама сложила руки на груди. Она часто так складывала руки, ей это нравилось.

Отец исхудал — кожа да кости. Я приглашала его к нам поужинать, но он не хотел. Тогда я шла что-нибудь ему приготовить, пробовала делать котлеты, как мама. Армандо приходил на кухню, усаживался в уголке и почти ни к чему не прикасался.

Гойко натягивает на голову куртку — снова начинается дождь. Переходит на другую сторону улицы, чтобы купить сигареты, закуривает — сигарета быстро намокает под дождем и гаснет. Он оборачивается ко мне, я вижу прилипшие ко лбу мокрые волосы, сверху куртка как покрывало. Сейчас он похож на женщину, похож на свою мать.

Вместе с небольшой группой людей мы идем из выставочного зала в ресторан. Боль железными тисками сжимает сердце, мне страшно.

Я хочу, чтобы Гойко больше не оборачивался, не искал меня, хочу исчезнуть, раствориться в этом городе. Останавливаюсь у витрины небольшого ювелирного магазина, смотрю на серебряную брошь в виде розы…

— Тебе нравится?

Пьетро стоит у меня за спиной, а я не заметила. Он здесь, рядом, пар от его дыхания оседает на стекле витрины. Его синий капюшон удивительно подходит к цвету глаз, которые сейчас кажутся темнее обычного. Пьетро тычет пальцем в центр витрины, в розу, лежащую на маленькой бархатной подушечке:

— Тебе нравится?

— Что, милый?

— Брошка, вот… роза.

— Да, красивая, — киваю я.

Такой же вопрос задал мне Диего у витрины неподалеку от этой. Серебряную розу тончайшей работы он приколол мне на блузку в подвальчике какого-то пивного ресторана…

Пьетро смотрит на меня, я едва стою на ногах.

— Ты устала, мам?

— Нет-нет…

— Это из-за фотографий, правда?

Я поворачиваюсь к сыну, у него худое вытянутое лицо, совсем как у отца.

— Тебе они понравились?

Отвечает не сразу, крутит головой, покусывает нижнюю губу:

— От них больно, мам…

Впервые за последнее время мне кажется, что он говорит искренне, без вечной своей насмешливой улыбочки.

Беру его за руку, она совсем холодная.

— Мне жаль, Пьетро…

Чувствую, как он проглатывает комок.

— Диего молодец, он классный был.

Пьетро сосредоточенно рассматривает витрину — розу на темном бархате.

— Я не похож на него, да?

— Ты — его копия.

— Привет, малышка… — Диего, широко улыбаясь, заходит в приемный покой частной клиники.

Здесь холодно, как в гигантском аквариуме. Я сижу на кожаном диване жемчужного цвета, напротив меня — точно такой же. Рамы на окнах железные — индустриальный антиквариат. Большая абстрактная композиция во всю стену… красные пятна, пузыри, наполненные кровью, плывут по темному фону.

Наконец-то Диего пришел. Я ждала его, смотрела на приоткрытую дверь, чувствуя себя очень неуютно. И вот он здесь, его худое лицо склонилось надо мной, волосы примяты.

— Я опоздал?

— Нет, я сама пришла недавно.

Садится рядом, целует меня в щеку. Он принес с собой запах городских улиц — ехал сюда через весь город. В руках у него мотоциклетный шлем, он снимает кожаные перчатки, гладит меня по спине, легонько встряхивает за плечи. Я изображаю жалкое подобие улыбки.

— Ну что, снова мне придется дрочить? — со смехом спрашивает он.

Пытаюсь засмеяться и я, но слезы так и катятся из глаз.

Врач-генетик уже сделал заключение по результатам анализов Диего: «К счастью, у вашего мужа прекрасная спермограмма, так что необходимо сосредоточиться на вас».

Слезы тихо катятся по моему неподвижному, без эмоций, лицу. Диего молчит, он привык к этим слезам. Одна и та же сцена повторяется почти без изменений.

— Хочешь, уйдем отсюда?

Диего то и дело повторяет: «Если тебе это так тяжело, давай все бросим». Но я настаиваю, снова и снова записываюсь на прием к разным врачам.

— Ты откуда? — спрашиваю его.

— Из студии.

— Тебе нужно вернуться?

— Не беспокойся, меня подождут.

Сейчас он снимает только для рекламы. Подчиняется вкусу заказчика, никаких размытых изображений, делает только то, о чем его просят, фотографии четкие и ясные, кристально чистые. Работа не творческая, поэтому нравится ему. Говорит, что включает автопилот.

Лечение требует денег. Прошел целый год — самый тяжелый год моей жизни. Еще одна чистка, разведенные в стороны ноги, расширители, иглы…

Мне вводили гормоны для стимулирования овуляции, потом брали яйцеклетки на анализ. У них оказалась плохая форма, неправильная последовательность нуклеиновых кислот. Сгустки образовывались там, где, по сути, не должны были образовываться. Мне вводили кортизон, антикоагулянты, потом снова стимулировали овуляцию. Яйцеклетки стали лучше, некоторые из них вполне подходили для оплодотворения. У Диего взяли сперматозоиды и попробовали подсадить сперматозоид в яйцеклетку. За первой попыткой последовала вторая. Зачатие произошло, беременность стала развиваться, сердцебиение у плода было… но через пятнадцать дней прослушиваться перестало. Еще через неделю я упала с мопеда, мне наложили пять швов на подбородок. Врач-генетик сказал: «Что-то мне не нравится…»

Сделали гистероскопию. Генетик улыбнулся:

— У вас перегородка в матке, вы знали об этом?

— Нет, а что это?

— Это кусочек мембраны, который разделяет полость матки и препятствует закреплению зародыша.

Я нашла лучшего специалиста по этой части. Пришлось ехать в Милан — поезд, гостиница. В частной клинике на меня надели зеленый халат. Перегородку убрали. Диего поддерживал меня под руку, мы шли по длинному коридору, покрытому лаком; я еле переставляла ноги, держась за низ живота. Мы дошли до стеклянной двери детского отделения, увидели белый стерильный инкубатор, полный темных головок. Я стояла как каменная. Диего крепко обнял меня, и тогда я решила: я хочу, и я сделаю это.