Книги онлайн и без регистрации » Разная литература » Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 32 33 34 35 36 37 38 39 40 ... 146
Перейти на страницу:
служило «пропуском в человеческое сообщество», политическим жестом, который сам по себе опровергает «великую цепь бытия» и свое приниженное положение через «присвоение базового для европейской культуры признака доминирования, овладение письменной речью и производством текстов, технологией мышления» [Gates 1986: 12]. Точно так же для рабочих авторов писательство подразумевало преодоление их отнесенности к низшим классам. Когда русские рабочие писали и публиковали стихи, рассказы и статьи, они нарушали конвенциональные границы между физическим и умственным трудом, между массовой и высокой культурой. Важно отметить, что русские рабочие писатели почти всегда избирали литературный язык, а не народный или просторечный идиолект. Вместо того чтобы использовать рифмы и словарь народных крестьянских песен и стихов, рабочие поэты обычно подражали известным, общепризнанным авторам, прежде всего таким, как Пушкин, Кольцов, Некрасов, Никитин, Надсон, иногда иностранным поэтам, например Уитмену и Верхарну, или – очень редко – современным русским поэтам – Блоку и Брюсову. Вместо того чтобы выстраивать повествование в стилистике народной сказки, как обычно поступали радикалы-интеллигенты, когда хотели обратиться к простым людям, рабочие писатели с большей охотой копировали Тургенева, Короленко, Толстого, Горького или Чехова. Высокий литературный стиль ценился ими как символ той культуры, от которой рабочие отлучены. Таким образом, в России, как в других странах, «пролетарская поэзия» являлась не «отголоском народной речи, но причащением сакральному языку культуры, приобщением к заповедному и завораживающему языку Другого» [Ranciere 1983: 33]. Притягательность и магия этого языка объяснялись именно тем, что это язык посвященных в официальную культуру. Его чуждость была символом подчинения и отчуждения рабочих, а имитация этого языка становилась актом культурного причастия, полуосознанного самоутверждения и социального протеста. В некоторых случаях этот выбор являлся полностью осознанным и продуманным. Появление в России «народных писателей» стало частью «ломки векового уклада народной жизни», было связано со «стремительном изменением того, что недавно считалось незыблемым» и с «переоценкой духовных ценностей», как писал в 1913 году Н. Ляшко (под псевдонимом Николаев), один из таких народных писателей. Попросту говоря, это был ответ тем, кто представляет народ «хищным зверем» [Ляшко 1913: 25]. Обращение рабочих к письменным практикам нарушало границы, установленные между социальными группами, но оставалось проявлением индивидуальной воли. Чтение и писательство являлись фактами личной жизни, даже если рассматривались как часть сценария социального протеста.

Мы возвращаемся к вопросу о том, как рабочие писатели осмысляли непростые отношения между собой и другими, прежде всего другими рабочими. Эти писатели мифологизировали собственное вдохновение и свою героическую роль, пестовали свой дух. В то же время – что полностью укладывается в традиции русской интеллигенции – они пытались реализовать свою личность, выходя за ее границы и посвящая себя служению ближним. Так, по мнению Михаила Логинова, «подлинный интеллигент» определяется не социальным статусом или профессией («интеллигент может быть и кузнец, и пахарь, и учитель, и служащий, и студент, и писатель, и, редко, аристократ»), но «непосредственной работой для блага народа и всего человечества» [Логинов 1912: 2]. Однако именно образ вдохновенного героя в наиболее типическом его виде постоянно занимает умы рабочих писателей. Местоимением «я» заполнены их самые воинственные стихи о протесте и борьбе. Рабочие авторы писали о своем отказе «кланяться» перед кем бы то ни было, о своей мечте повторить судьбу героя-бунтаря наподобие Спартака или Стеньки Разина, о мощи легендарных гигантов и богатырей[187]. В газете профсоюза булочников Михаил Савин опубликовал такой автопортрет:

Иду я в путь

где встречу зло

Я – гнев и месть!

Я страх врага.

Святая честь

Мне дорога

Где тьма и ложь?

Я грозный бич!

Я острый нож! […]

Я есть боец

В руках с пером

С огнём в груди

Стихом в устах

[Савин 1906е: 5]

Иду я в путь где встречу зло Я – гнев и месть! Я страх врага. Святая честь Мне дорога Где тьма и ложь? Я грозный бич! Я острый нож! […] Я есть боец В руках с пером С огнём в груди Стихом в устах [Савин 1906е: 5]

Другие авторы весьма живо воображали, как они являются перед страдающими людьми в качестве спасителей; иногда свое явление они представляли довольно скромно, сводя свою роль к тому, что стихами возжигают «огонь» в сердцах людей[188]. Но подчас скромность отказывала им, и молодой заводской рабочий Василий Александровский видел себя богоравным спасителем: «Я буду там, где гнутся спины, / Где труд поруган, осквернен. / <…> / Я буду там, где гибнут дети. / <…> / Я в грудь волью им возмущенье / <…> / Я мысли новые дам» [Александровский 1913с: 11].

Рабочие поэты в своем воображении часто предавались полету, обычно представляя себя орлами или соколами. Полет мог становиться формой бегства. Провинциальный рабочий-металлист писал Горькому, что хотел бы стать «вольной птицей», вырваться из своей жизни и прилететь к Горькому на остров Капри либо стать летчиком и на аэроплане парить высоко над землей[189]. Мария Чернышева мечтала о «легких, быстрых крыльях» на которых она «рвется к свободе, к просторе»[190]. Более политизированные авторы хотели поставить полет на службу людям. Егор Нечаев и Сергей Ганьшин мечтали стать орлами или солнцем и нести счастье и свободу миру[191]. Алексей Маширов сравнивал интеллектуально развитых рабочих, подобных ему, со «свободными, гордыми птицами», со вспышками молнии или падающими метеорами, в своем полете они жертвуют собой, но спасают людей[192]. В любом случае имеет место героический акт вдохновенной и, разумеется, необыкновенной личности, которая действует не только в собственных интересах. Согласно традициям русской интеллигенции, самореализация личности должна иметь цель, которая выходит за рамки личности. Экзальтированный индивидуализм следует сопрягать с преданностью коллективу.

Рабочие писатели – активисты прилагали всевозможные усилия, чтобы увязать индивидуальное с коллективным. В их сознании эта связь имела философское значение: признание равного достоинства за всеми людьми неизбежно высвечивало дискриминацию рабочих как класса. Кроме того, эта связь имела практическое значение: классовая борьба освободит личность от социально-политических ограничений, накладываемых на ее развитие, а развитая личность будет приносить больше пользы для общего дела. Однако логика, примиряющая индивидуализм с коллективизмом, не снимала напряжения, вызванного неопределенной самоидентичностью и социальной идентичностью рабочих писателей.

Неоднозначенные идентичности и эмоции

Двойственность и неоднозначность – характерная и преобладающая черта личных нарративов рабочих писателей. Спаситель представлялся им образцом жертвенности во имя людей и вместе с тем превосходства над людьми. Вдохновенный и вдохновляющий «полет» над грубой и заурядной действительностью становился признаком

1 ... 32 33 34 35 36 37 38 39 40 ... 146
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. В коментария нецензурная лексика и оскорбления ЗАПРЕЩЕНЫ! Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?