Hi-Fi - Ник Хорнби

Так, может, все эти мои мысли о том, что музыка, если наслушаться ее так, как наслушался я, сильно осложняет жизнь… может, в них все же что-то есть? Дэвид Оуэн, он женат, да? Он сначала позаботился об этом, а потом стал крутым дипломатом. Парень, который пришел сегодня в магазин в костюме и с ключами от автомобиля, тоже сначала женился, а теперь он, ну не знаю, бизнесмен. Что до меня, то я не женат – а в настоящий момент не женат так, что неженатее некуда, – и являюсь владельцем загибающегося музыкального магазина. Похоже, поставив на первое место музыку (то же, по-моему, верно в отношении литературы, кино, театра – всего, что заставляет человека переживать), уже невозможно разобраться с личной жизнью, начать относиться к ней как к чему-то окончательно оформленному. Волей-неволей ворошишь ее и не даешь застыть, волей-неволей теребишь и распутываешь ее, пока она вовсе не распадается, и тогда приходится все начинать по новой. Может быть, все мы – те, кто изо дня в день вбирает в себя чужие эмоции, – живем под слишком высоким напряжением и в результате теряем способность просто быть довольными: нам подавай либо несчастье, либо восторженное, до поросячьего визга, счастье, но обоих этих состояний очень трудно достичь в рамках стабильных и прочных отношений. То есть, может быть, на Эле Грине лежит даже более тяжкая ответственность, чем я возлагал на него до сих пор.

Песенки подталкивают меня влюбиться – это без всякого сомнения. Я слушаю какую-нибудь новую для себя вещь, и вот вдруг звучат пронимающие до мозга костей аккорды, и я, не успев оглянуться, уже ищу девушку и, по-прежнему так и не успев оглянуться, нахожу ее. Я влюбился в Рози, это которая с синхронными оргазмами, прежде запав на одну из песен «Ковбой Джанкис»: я ее крутил, и крутил, и крутил, пока не погрузился в мечтательность и не испытал необходимости в той, о ком можно было бы помечтать, и тогда появилась она, и… короче, ничем хорошим это не кончилось.

С Пенни все совсем просто. Нет, не в том смысле просто (было бы в том, мне не пришлось бы встречаться с ней и разговаривать про палки и про Криса Томсона, потому что тогда я бы сам первый кинул ей палку, а ему не о чем было бы горланить тем утром в классе); я имею в виду, связаться с ней не стоит мне никакого труда. Наши матери достаточно часто видятся, и не так давно моя мать дала мне ее номер и посоветовала позвонить, а мать Пенни сообщила ей мои координаты. Ни я, ни она звонить не стали, но телефончик я сохранил. Она удивляется, услышав меня – какое-то время молчит, соображая, что бы значило названное мной имя, затем, сообразив, смеется, – но неудовольствия, как мне кажется, не испытывает, и мы договариваемся сначала пойти в кино на китайский фильм – ей надо посмотреть его по работе, – а потом где-нибудь поужинать.

Фильм нормальный и даже лучше, чем я ожидал, – про девушку, которую выдают за мужика, и без того имеющего кучу жен, и кино получается про то, как этот мужик пытается ладить и с ней, и со своими прежними, и в конце там полный кошмар. Что естественно. Пенни делает записи специальной ручкой для кинокритиков – с фонариком на конце (хотя она и не кинокритик, а всего лишь журналист на радио Би-би-си), а зрители оглядываются на нее и тычут друг друга локтями, и я чувствую себя возле нее не вполне уютно. (Надо признать, пусть это и невежливо по отношению к даме, выглядит Пенни очень забавно, даже если забыть про ручку для кинокритиков: она всегда старалась одеваться практично, но то, что на ней сегодня – просторное платье в цветочек и бежевый плащ – воплощает собой практичность, доведенную до абсурда. «И что только этот симпатичный молодой человек в кожаной куртке делает рядом со старшей сестрой Вирджинии Боттомли?[65]» – думают зрители. Или могут подумать.)

Она ведет меня в итальянский ресторан, ее там узнают и демонстрируют нам вульгарные манипуляции со ступкой и пестиком для растирания перца, которые ей вроде бы кажутся смешными. Люди, серьезно относящиеся к своей работе, вообще часто смеются над дурацкими шутками – истомившись без юмора, они естественным образом проявляют склонность к преждевременному смехоизвержению. Но в целом она в порядке, с ней легко говорить о Крисе Томсоне и о палках. Так что я начинаю разговор без предварительных маневров.

Я стараюсь говорить беззаботно и если кого и попрекаю, то только самого себя (речь же идет обо мне, а не о ней с ним), но она вдруг приходит в смятение, ей противно: она откладывает нож и вилку и смотрит мимо меня; еще немножко, и заплачет.

– Подонок. Зачем ты мне все это говоришь?

– Извини. Я просто решил, ну, там, давнишние дела и все такое…

– По-моему, тебе они не кажутся столь уж давнишними.

В точку.

– Да, не кажутся. Но я подумал, может, это неправильно.

– И чего тебе вдруг приспичило рассказать мне все это?

Я пожимаю плечами:

– Не знаю… – А потом выясняется, что на самом-то деле знаю: я рассказываю про Лору с Иеном (но умалчиваю про Мэри, деньги, аборт и угарную Рози) и про Чарли, про которую рассказываю, быть может, больше, чем Пенни хотела бы слышать; пытаюсь объяснить, что я ощущаю себя бесповоротно обреченным на то, чтобы меня бросали, что Чарли захотела спать с Марко, а не со мной, и Лора захотела спать с Иеном, а не со мной, и даже Элисон Эшворт в те незапамятные времена захотела обниматься и целоваться с Кевином Баннистером, а не со мной (но я все же делюсь с ней своим недавним открытием, что року противостоять бесполезно), и, раз уж она, Пенни, захотела спать с Крисом Томсоном, а не со мной, то не поможет ли она мне разобраться, почему так происходит, откуда такая обреченность.

И она рассказывает мне с напором и, если быть честным, даже со злобой о том, что она все помнит: она была безумно в меня влюблена и хотела со мной спать, но как-нибудь потом, а не в шестнадцать лет, и когда я послал ее, – «Когда ты послал меня, – повторяет она, в гневе стиснув зубы, – потому что я, как ты очаровательно выразился, „тебя динамила“, я долго ревела и ненавидела тебя. А потом меня пригласил этот говнюк, и у меня уже не хватило сил ему сопротивляться. Он меня не насиловал, я сама ему позволила, но это все равно было очень похоже на изнасилование. А потом я ни с кем ни разу не спала до окончания университета – так мне было противно. И теперь ты хочешь разговаривать про то, какой ты несчастный и брошенный. Да шел бы ты куда подальше, Роб».

Ну вот, и еще об одной беспокоиться нечего – жаль, что я не понял этого много лет назад.

Со стороны улицы на входную дверь магазина приклеено скотчем рукописное объявление, пожелтевшее и выцветшее от времени. В нем говорится:

В НОВУЮ ГРУППУ ТРЕБУЕТСЯ ПРОДВИНУТЫЙ МОЛОДОЙ МУЗЫКАНТ С ОПЫТОМ (БАС, УДАРНЫЕ, ГИТАРА). ДОЛЖЕН ВРУБАТЬСЯ В РЭМ, ПРАЙМАЛ СКРИМ, ФЭН-КЛАБ И Т.П. В МАГАЗИНЕ СПРОСИТЬ БАРРИ.

Раньше этот призывный текст оканчивался пугающим постскриптумом: «РАЗДОЛБАЯМ ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬСЯ», но через два года не слишком удачной вербовочной кампании Барри решил, что раздолбай, в конце концов, тоже подойдут, что, впрочем, не дало никакого эффекта: они, наверное, просто не могли заставить себя добраться от двери до прилавка. Какое-то время назад на объявление откликнулся чувак с ударной установкой, и новосозданный минималистский вокально-ударный дуэт даже несколько раз порепетировал (записей, увы, не сохранилось), но вскоре Барри пришел к разумному, на мой взгляд, выводу, что ему нужен более полнокровный звук.