Ты была совсем другой - Майя Кучерская

Но может, это давняя история, и общаться они начали задолго до того, как обрушилось это все… тогда и она была «совсем другой».

Или это просто приезжая охотница за квартирами – ха, не на того напала! Где ты все-таки взял ее? Давно вы… встречаетесь?

Рощин, которому отец в кратких перебросах фразами во время какой-нибудь очередной распилки дров на даче не раз говорил о том, что иметь любовницу – хорошо, приятно! чуть не «нужно» – хранил верность Даше.

Хотя до, в эпоху поисков, были и у него две-три истории, и одна из них до сих пор его не отпустила до конца, но то в прошлом. Конечно, красивые женщины ему нравились и сейчас, и студенток симпатичных он всегда отмечал, но смотрел на них как на чудных зверьков – которым только еще предстоит превратиться в людей, в полноценных женщин. Еще его поражало, что женщины постарше – разные, а студентки почему-то были страшно похожи, так что и лиц особенно не рассмотреть, вместо лиц – джинсы, обтягивающие попу, рюкзачок за спиной, капельки наушников в ушах. Иногда он замечал эти наушники даже на собственных лекциях – и что? Сначала выгонял таких вон, но когда ввели рейтингование преподавателей и за «выбор студентов» стали доплачивать, махнул рукой. Наплевать.

Да, зверьков. К тому же он не представлял себе, о чем можно говорить вот с такой грациозной, славной, но пока пустой! кошечкой, рысенком растущим, почему-то их он замечал в первую очередь, хотя были и другие – не хищницы, нормальные увлеченные девчонки, и если вглядеться и привыкнуть, находились живые и веселые, он даже позвал однажды такую на выставку – причем на Дашке к тому времени был уже вовсю женат, года три как точно. Но в тот момент она уехала с Юлькой к матери… Шла сессия, жара, он уставал, ел кое-как, скучал, но тоже как-то невнятно. Рядом с их институтом открылась галерея, и он пригласил, и сходили с беленькой, строгой… как ее звали? Настя, Настя Крылова, точно! Побродили по залам, а потом пили кофе, говорили об этом самом набирающем силу художнике, его жутковатых картинах. Насте нравилось, а он тогда объяснял, что изображать ад слишком просто, давняя традиция, а вот свет, рай – сложней… И было так блаженно, так приятно сидеть, потягивая капучино, неторопливо болтать всласть, но большего почему-то не захотелось. Настя и так смотрела на него с обожанием, с восторгом, к чему? И он тихо слился тогда.

Поезд мчался без остановок, за окном тянулся пестрый лес, Рощин вгляделся наконец в сочетание оттенков красного и желтого, в островки зелени, слабо улыбнулся этому блещущему дню и подумал, что отец отчего-то всегда был равнодушен к природе.

Теперь, если все же удастся поговорить, он его обязательно спросит: почему? Ты посмотри, пап, какие краски, как деревья пылают!

Помнишь, однажды ты все-таки начал рассказывать про детство, как дал сдачу Витьке, кажется, Балтухатому, чуть не свернул ему челюсть. Он все время доставал тебя, задевал, в конце концов ты рассердился и дал, хотя был ему по плечо. После этого случилось чудо. Витька заткнулся. Даже не отомстил! Просто перестал тебя замечать. А потом сделался крупным воровским авторитетом, вообще жизнь двора была пронизана миазмами криминального мира – недаром отец знал кучу блатных песен и приблатенность легко изображал, но сам был не таким, и бог его знает, откуда в нем взялась эта словно врожденная интеллигентность.

И еще он спросил бы о поступлении в институт, о том, как так получилось, что забитый мальчик из барака в Перово превратился в спокойного, неторопливого автора учебников и пособий, любимого всеми преподавателя.

Да, пожалуй, не стоило начинать с эсэмэски, это потом, лучше двигаться издалека. Что-нибудь про… вон гляди-ка, озеро. Сияющее, темное, вытянулось вдоль полотна, все в золотых монетах, точно кто-то аккуратно касался черной воды ярко-желтой кисточкой. Очень умелый, поставит точечку, две – и замирает, любуется работой. Потом снова. А там и дубок опрокинутый пририсует, и парня в зеленых резиновых сапогах и белой кепке, стоящего вниз головой в воде, и его коричневую собаку…

Но ускоряется поезд, и краски размываются, все сливается, трава зеленая, точно летом, товарные вагоны на запасном пути, вскрики графитти. Елки, плотным рядом вставшие у дороги, – еще совсем молодые, внезапно весенние, лохматые.

И такая же дурашливая над ними – голубизна. Денек-то – солнечный! Небо-то! Как на картинах Джотто, а? Ты же любишь голубой, отец? Вот такой как раз – давай сошьем тебе из него рубашку?

А твой отец, мать, помнишь их? Знаю, они рано умерли, особенно мама, ты был подростком, и отец потом заболел, да, но все же. Ведь как-то ты общался со своим отцом – расскажи!

Да, еще моя мама. Как ты женился на маме? Но это Рощин знал. Знакомство в автобусе, незатейливый разговор, пикаперство образца конца семидесятых…

Нет, лучше про тайную свою жизнь расскажи! Про первую жену, кто она? Отчего вы разошлись и вроде бы очень быстро? Не живут ли где-то мои братья и сестры? Почему ты всегда молчишь, почему как на войне всегда? С кем сражаешься, отец? И Свиридова за что ты так любишь?

Но все-таки сильней всего хотелось спросить про женщин. Сколько их было? Или уже не сосчитать? И кто они … преподавательницы? Проводницы? Неужто студентки? Нет, отец говорил про это, совсем недавно, как раз, когда разразился школьный скандал, что не понимает, как такое возможно и кому они нужны, эти слишком легкие победы над девочками, говорил и про студенток, что никогда бы не стал… Кто же они? Раньше? Сейчас? Кому нужен 80-летний полуслепой, полуглухой старик? Это купленные девки, отец? Вот, например, эта – опять, невольно сворачивал Рощин на эсэмэску – которую сослепу ты перепутал со мной? Я забит у тебя как «Кирилл», значит, ее звали на К? Катя? Капитолина? Кристина? Констанция? Клара? Они ж, кстати, имена другие часто берут, Эльвира там, Элеонора, хотя по паспорту она – Галя.

Да, совсем забыл: тот платочек, отец? Помнишь, среди литровых банок – воздушный, бирюзовый в коробке с тюльпанами? Ты еще разволновался тогда, когда застал меня на балконе, он предназначался – кому?

Поезд замедляется и встает. Владимир. Остановка – две минуты. Рощин поднимается и выходит на платформу. Здесь уже стоят курильщики из того же поезда – розовощекий детина возраста его студентов, высокий, с жидкой рыжеватой бородкой, к плечу его лепится черноволосая девушка готического вида, с сережкой в носу; седой желтозубый дядька смолит цигарку рядом; неподалеку явная бизнес– леди с ярким маникюром и утомленным лицом… Все жадно затягиваются, пускают дым. Рощин проскакивает мимо, делает несколько шагов в сторону и вдыхает. Пахнет совсем не по-московски. Очень просто, здесь есть чем дышать: прель, морозец, горькая осенняя свежесть, яблоневые сады, слегка все же сигаретный дым. И небо гораздо выше, светлее. Он думает: да, хорошая земля, хочется здесь еще пожить, прав отец.

Вернувшись, он пытается читать, подготовиться хоть немного к первой лекции – зачем только согласился ехать? О чем будет рассказывать сейчас? Что нового он может сказать про «Бубновый валет»? И опять отвлекается, отец однажды расспрашивал его именно про эту группу, была выставка в ЦДХ, он только бурчал что-то в ответ – все равно не поймет, все равно не объяснишь ничего. Отец отступал, усмехался, не злился. И так ведь почти всегда. Он вспоминает одну за одной отцовские подачи: как тот спрашивал, хотел что-то узнать, и не только о художниках, о его жизни, и на самом деле всегда, всегда втайне сочувствовал ему, только сдержанно, без лишних слов, Рощин вдруг ясно вспомнил этот особый полный сострадания (какой же он идиот, что не понимал! Не считывал) быстрый отцов взгляд, который тот всегда тут же гасил, новым вопросом или резкостью.