Записки из мертвого дома - Федор Достоевский

Целовальник с некоторым уважением к требователю и с оттенкомпрезрения к экспансивному другу, потому что тот пьет не на свои, а его потчуют,достает и наливает чашку вина.

– Нет, Степка, это ты должен, – говорит экспансивный друг,видя, что его взяла, – потому ефто твой долг.

– Да я с тобой и язык-то даром не стану мозолить! – отвечаетСтепка.

– Нет, Степка, это ты врешь, – подтверждает первый, принимаяот целовальника чашку, – потому ты мне деньги должен; совести нет и глаза-то утебя не свои, а заемные! Подлец, Степка, вот тебе; одно слово подлец!

– Ну чего рюмишь, вино расплескал! Честь ведут да дают, такпей! – кричит целовальник на экспансивного друга, – не до завтра над тобойстоять!

– Да и выпью, чего кричишь! С праздником, Степан Дорофеич! –вежливо и с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке,которого еще за полминуты обзывал подлецом. – Будь здоров на сто годов, а чтожил, не в зачет! – он выпил, крякнул и утерся. – Прежде, братцы, я много винаподымал, – заметил он с серьезною важностью, обращаясь как будто ко всем и ни ккому в особенности, – а теперь уж, знать, лета мои подходят. Благодарствую,Степан Дорофеич.

– Не на чем.

– Так я все про то буду тебе, Степка, говорить; и, окромятого, что ты выходишь передо мной большой подлец, я тебе скажу…

– А я тебе вот что, пьяная ты харя, скажу, – перебиваетпотерявший терпение Степка. – Слушай да всякое мое слово считай: вот тебе светпополам; тебе полсвета и мне полсвета. Иди и не встречайся ты больше мне.Надоел!

– Так не отдашь денег?

– Каких тебе еще денег, пьяный ты человек?

– Эй, на том свете сам придешь отдавать – не возьму! Нашаденежка трудовая, да потная, да мозольная. Замаешься с моим пятаком на томсвете.

– Да ну тебя к черту.

– Что нукаешь; не запрег.

– Пошел, пошел!

– Подлец!

– Варнак!

И пошла опять ругань, еще больше, чем до потчеванья.

Вот сидят на нарах отдельно два друга: один высокий,плотный, мясистый, настоящий мясник; лицо его красно. Он чуть не плачет, потомучто очень растроган. Другой – тщедушный, тоненький, худой, с длинным носом, скоторого как будто что-то каплет, и с маленькими свиными глазками, обращеннымив землю. Это человек политичный и образованный; был когда-то писарем и трактуетсвоего друга несколько свысока, что тому втайне очень неприятно. Они весь деньвместе пили.

– Он меня дерзнул! – кричит мясистый друг, крепко качаяголову писаря левой рукой, которою он обхватил его. «Дерзнул» – значит ударил.Мясистый друг, сам из унтер-офицеров, втайне завидует своему испитому другу, ипотому оба они, один перед другим, щеголяют изысканностью слога.

– А я тебе говорю, что и ты не прав… – начинает догматическиписарь, упорно не подымая на него своих глаз и с важностью смотря в землю.

– Он меня дерзнул, слышь ты! – прерывает друг, еще большетеребя своего милого друга. – Ты один мне теперь на всем свете остался, слышьты это? Потому я тебе одному говорю: он меня дерзнул!..

– А я опять скажу: такое кислое оправданье, милый друг,составляет только стыд твоей голове! – тоненьким и вежливым голоском возражаетписарь, – а лучше согласись, милый друг, все это пьянство через твоесобственное непостоянство…

Мясистый друг несколько отшатываясь назад, тупо глядитсвоими пьяными глазами на самодовольного писаришку и вдруг, совершеннонеожиданно, изо всей силы ударяет своим огромным кулаком по маленькому лицу писаря.Тем и кончается дружба за целый день. Милый друг без памяти летит под нары…

Вот входит в нашу казарму один мой знакомый из особогоотделения, бесконечно добродушный и веселый парень, неглупый,безобидно-насмешливый и необыкновенно простоватый с виду. Это тот самый,который, в первый мой день в остроге, в кухне за обедом искал, где живетбогатый мужик, уверял, что он «с анбицией», и напился со мною чаю. Он летсорока, с необыкновенно толстой губой и с большим мясистым носом, усеяннымугрями. В руках его балалайка, на которой он небрежно перебирает струны. За нимследовал, точно прихвостень, чрезвычайно маленький арестантик, с большойголовой, которого я очень мало знал доселе. На него, впрочем, и никто необращал никакого внимания. Он был какой-то странный, недоверчивый, вечномолчаливый и серьезный; ходил работать в швальню и, видимо, старался житьособняком и ни с кем не связываться. Теперь же, пьяный, он привязался, кактень, к Варламову. Он следовал за ним в ужасном волнении, размахивал руками,бил кулаком по стене, по нарам и даже чуть не плакал. Варламов, казалось, необращал на него никакого внимания, как будто и не было его подле. Замечательно,что прежде эти два человека почти совсем друг с другом не сходились; у них и позанятиям и по характеру ничего нет общего. И разрядов они разных и живут поразным казармам. Звали маленького арестанта – Булкин.

Варламов, увидев меня, осклабился. Я сидел на своих нарах упечки. Он стал поодаль против меня, что-то сообразил, покачнулся и, неровнымишагами подойдя ко мне, как-то молодцевато избоченился всем корпусом и, слегкапотрогивая струны, проговорил речитативом, чуть-чуть постукивая сапогом:

Круглолица, белолица,

Распевает, как синица,

Милая моя;

Она в платьице атласном,

Гарнитуровом прекрасном,

Очень хороша.

Эта песня, казалось, вывела из себя Булкина; он взмахнулруками и, обращаясь ко всем, закричал:

– Все-то, братцы, все-то он врет! Ни одного слова не скажетвправду, все врет!

– Старичку Александру Петровичу! – проговорил Варламов, сплутоватым смехом заглядывая мне в глаза, и чуть не полез со мной целоваться.Он был пьяненек. Выражение «Старичку такому-то…», то есть такому-то моепочтение, употребляется в простонародье по всей Сибири, хотя бы относилось кчеловеку двадцати лет. Слово «старичок» означает что-то почетное, почтительное,даже льстивое.

– Ну что, Варламов, как поживаете?

– Да по деньку на день. А уж кто празднику рад, тотспозаранку пьян; вы уж меня извините! – Варламов говорил несколько нараспев.

– И все-то врет, все-то он опять врет! – закричал Булкин, вкаком-то отчаянии стуча рукою по нарам. Но тот как будто слово дал не обращатьна него ни малейшего внимания, и в этом было чрезвычайно много комизму, потомучто Булкин привязался к Варламову совершенно ни с того ни с сего еще с самогоутра именно за то, что Варламов «все врет», как ему отчего-то показалось. Он бродилза ним, как тень, привязывался к каждому его слову, ломал свои руки, обколотилих чуть не в кровь об стены и об нары и страдал, видимо страдал от убеждения,что Варламов «все врет»! Если б у него были волосы на голове, он бы, кажется,вырвал их от огорчения. Точно он взял на себя обязанность отвечать за поступкиВарламова, точно на его совести лежали все недостатки Варламова. Но в том-то иштука, что тот даже и не глядел на него.